Жорж Нива. Сны в межузельях поэтики Солженицына

 Жорж Нива. Сны в межузельях поэтики Солженицына

---

Жорж Нива
Франция

Сны в межузельях поэтики Солженицына

 

Издавна человек воспринимает сны как вещие сны, как завуалированные предвестья о будущем. Аристотель в «Правде о сне» положил основу другому пониманию снов, физиологическому. Если наяву мы воспринимаем мир видением, слухом, обонянием — во сне мы не видим, не слышим, не осязаем. Однако, пишет Аристотель, мы не рассуждаем, как бы нас посетила лишь идея лошади. Нечто другое действует, а именно чувствительность, изменяемая воображением. Как естествовед, Аристотель ищет во снах, что сон говорит о теле, об организме видящего сны.

«Варсонофьев привык считать такие сны не пустым калейдоскопом бессвязного воображения, но истинными душевными встречами — с живыми или умершими, только зашифрованными всегда, иногда слишком для нас трудно, а иногда мы не хотим потратить время разгадать. Из той жизни никто не может выразить живущим здесь свою мысль адекватно — и наша случайная с ними связь всегда обречена на неточность, на догадку, на истолкование. А характер и настроение — так почти и нескрываемо выражаются во снах всегда» [1].

Как всегда у Солженицына, происходит контаминация речи автора и речи персонажа. Мы не знаем, кто здесь выражается — Варсонофьев (Звездочет) или писатель. Но и подход ко снам тоже двойственен. Не совсем естествоведческий (как у Аристотеля) и не совсем наивно-интерпретативный, как у народа.

Ибо до и после Аристотеля человек всегда был склонен именно расшифровать сны, искать «шрифт». В Библии Иосиф становится любимцем фараона потому, что он сумел истолковать его сны. (О даре Иосифа много пишет Томас Манн в своем романе «Иосиф и его братья». Литература всегда прибегала, вслед за Библией, ко снам. Сны Макбета перешли в трагедию Пушкина «Борис Годунов». В трагедии Расина «Аталия» знаменитый сон Аталии — вдохновлен сном Энея в «Энеиде» Вергилия, а сам сон Аталии вдохновляет Бодлера в стихотворении «Метаморфозы упыря». Другими словами, сон переходит из одного произведения в другое и является тем, что Шатобриан называет «литературными махинами» (Гений христианства. Ч. 2. К. 4. Гл. 11). Эти «поэтические махины» устрашают (волосы дыбом встают, они исходят из «безобразия глубокой ночи» (Расин), и они предвещают гибель одного, победу другого — гибель Трои, основание Рима во сне Энея, когда Гектор ему снится; гибель Аталии, победа законного наследника престола, когда сама мать Аталии ей снится, пригибается к дочери и превращается в лохмотья плоти, за которые дерутся псы).

Эти поэтические махины присутствуют и в творчестве Солженицына. В первой части повести «Раковой корпус» — это страшный сон Русанова. В «Красном Колесе» это сны Зины Алтанской, любовницы Ковынева, кающейся грешницы, и прежде всего многочисленные сны Звездочета — Варсонофьева. Самое название этого огромного повествования исходит из видения, то есть из сновидения Иезекииля: красное колесо с живыми глазами…

Куда катится колесо? Откуда? Можно ли избежать надвигающейся катастрофы? Каждый Узел посвящен одному этапу катастрофы. И само название Узла, помимо математического значения, еще отводит нас к идее Рока, некоего Фатума, завязывающего узлы Судьбы. На конференции в Middlebury я выдвинул тезис о структуре романа: «Hora certa, mors incerta». То есть некий принцип, противоположный латинской поговорке «Mors certa, hora incerta». Счетчик включен, читатель «Колеса» очень ощущает разбег событий, ускорение и раздробление временной структуры. Часы и минуты определены, и даже как бы предопределены. Некоторые действующие лица борются всеми силами против разбега времени. Например, инженер Ободовский, всегда спешащий, просящий, приказывающий. Другие — жертвы этого головокружительного разбега счетчика — адмирал Непенин. Есть и понимающие, но немощные — полковник Воротынцев. Есть понимающие, и предсказывающие гибель — профессор Андозерская. Есть загадочный Звездочет — Варсонофьев.

Сама его фамилия, по-моему, таинственным образом намекает на его роль: слышится и слово «сон» — Варсонофьев. Слышится, в особенности после 641-й главы «Марта…», слово «Варфоломеевская ночь». Кто Варсонофьев?

«Едва увидели — сразу узнали, они привыкли и со спины часами видеть его; это был их знакомец по Румянцевской библиотеке. И Костя, тыча в бок Исаакию, объявил: — Смотри, Звездочет!» [2]

Павел Иваныч приглашает Саню и Костю в пивную; они ему сразу же объяснили, что отправляются воевать, добровольно. В них легкость от принятого решения, великого скачка в жизнь. А Котя — гегельянец, любит идею скачков в истории. Старик Варсонофьев писатель, публицист; мы потом узнаем, что он участвовал в сборнике «Вехи». Он, как Сократ-маевтик, приводит юношей в логический тупик, но без всякого издевательства. Как можно любить государство и скачки? Как проповедовать непротивление злу и идти добровольно на войну? Государство не любит дискретность. Говорит Звездочет загадками, поговорками. «Лучшая поэзия в загадках». Разговор Звездочета с русскими мальчиками похож на тот же разговор у Достоевского, но перед русскими мальчиками — некий Сократ, учитель не скептицизма, а философского воздержания. Не идеальный общественный строй и не обожествление народа — а строй души.

«Мы всего-то и позваны усовершенствовать строй своей души».

Философ Варсонофьев из всех авторов «Вех» ближе всего к Михаилу Гершензону и его статье «Творческое самосознание».

«Мы калеки потому, что наша личность раздвоена, что мы утратили способность естественного развития, где сознание растет заодно с волею <…>. Русский интеллигент — это прежде всего человек, с юных лет живущий вне себя» [3].

Жить в себе, не изнасиловать себя — важнее идеологии. Звездочет тронут поведением Сани: молодой толстовец забывает о своей идеологии и следует «строю души», идет на войну добровольно. «Нельзя человеку жить вечно снаружи».

Из Узла в Узел количество русских людей, «живущих снаружи», растет и растет! Вся страна живет вне себя, не по строю души, а по какому-то надрыву.

Так что Варсонофьев незло усмехается над логическими парадоксами этих двух русских мальчиков, но явно им симпатизирует, ибо они нашли истинный «строй души» своей! Иррациональность, органицизм — приблизительно так можно определить позицию философа-Звездочета. В нем есть и дух «Вех», и некий бергсонизм, чем воодушевлен очень на него похожий Веденяпин в «Докторе Живаго». Тезис Бергсона о значении времени, о двух источниках морали и религии — общественном и пророческом источнике — находится где-то на фоне историософии Варсонофьева.

Русские мальчики узнают многое на войне, познают зло, ужас, абсурд. Когда Саня вновь видится с Котей, они с трудом возобновляют разговор, ибо они уже не мальчики. Котя в Скробатове пережил неимоверное зверство рукопашного боя. В его глазах все еще лицо того немца, из тела которого он не мог вырывать штык. «А еще и газы! — сдавливал голову руками… Если уж газами травим — то мы уже не люди <…>. Ты знаешь, отчаяние, когда уже все равно, убьют тебя или нет. Уже как бы принял смерть и ничего не страшно. И ничего не хочется» [4].

Для Коти вся эта европейская всемирная война разделилась на до и после кошмара на скробатовском участке. Там Котя потерял веру и любовь к Владимиру Соловьеву, к идее теократического государства, то есть реальной формы Царства Божия. А Соловьева они с Саней читали в Румянцевском музее, и перед ними сидел загадочный Звездочет.

Первой встрече мальчиков со Звездочетом соответствует в «Апреле…» последняя встреча не с мальчиками, а с одним из них, с Саней. Они с невестой навещают старого, шестидесятиоднолетнего московского Сократа в Малом Власьевском переулке. Варсонофьев не сразу узнает Саню, потом вспоминает о вечере в пивной и спрашивает: «И который же вы из двух? — Который тогда расставался с толстовством. — Ага» [5].

Расспрашиваемый Саня говорит об армии: «Разброд. Все в разные стороны». Старик объясняет: «Революция подобна плавлению кристалла. Она разгоняется медленно, сперва лишь отдельные атомы срываются со своих узлов и кочуют в межузельях. Но температура растет — и упорядоченность строения теряется все быстрее…» Когда исчезла последняя упорядоченность — «наступает плавление» [6].

В 641-й главе «Марта…» мы узнаем об одном сокровенном аспекте иррационального философа. Описание сна начинается с середины, без подготовки, in medias res. Большое помещение, толпа, все смотрят в разные стороны. То есть не как на иконах, где все смотрят в одну сторону, к центру, и праведники, и окаянные. Всеобщий разброд взглядов, криков, голосов. «Мимо него входит в зал — мальчик с дивно светящимся лицом, и словно он хочет объявить всем необыкновенную новость» (то есть добрую новость, Евангелие). «И вдруг в едином жарко-ледяном дыхании, дыбящем волосы <…> Варсонофьев понимает, что этот мальчик — Христос, а в руках у него бомба! — ужасного взрыва для целого мира — и сейчас, через секунду, она взорвется!» [7]

Мальчик Христос с бомбой, Христос — террорист, или же, говоря языком Евангелия, не с миром, а с мечом. И вот здесь я узнаю сон Аталии: юноша — предвестник Христа с кинжалом в руке. Не мир, а меч. Или в романе Андрея Белого «Петербург» (о нем писал А.И. Солженицын, но позднее) смешение красного домино и белого домино, Террора и Христа.

Варсонофьев, как и Ремизов, записывает все свои сны. Под рукой у него на столике всегда карандаш и клочок бумаги.

«Павел Иванович был восприимчив и вообще богат снами» («Октябрь Шестнадцатого», гл. 73). Варсонофьев привык считать такие сны не пустым калейдоскопом бессвязного воображения, но истинными встречами — с живыми или умершими, только зашифрованными.

В Малом Власьевском переулке Варсонофьев живет один, разошелся с женой Леокадией. Умерла теща Мария Николаевна. А вот возвращается она во сне из царства теней и просится обратно к нему в дом, то есть на землю. «Хорошо, что не зовет его к себе», — думает Павел Иванович. Но этому не быть. Не к себе зовут мертвые, как в древности, а обратно просятся к жизни. «По отношению к умершему грех застывает навсегда». И вот это застывание и есть главная тема снов Варсонофьева, то есть главная цель, самое лучшее, что может случиться с ним и с Россией.

Дальше, в 362-й главе «Марта…»: «С годами совсем преобразилось влияние сна: из крепкого, радостного отсутствия, где беспамятно почти стыкаются начало с концом, сон вытянулся в длинную тяжелую работу». Лека, его жена, мучит его снами, «все снилась, снилась», то прячет в ящик туалетного столика топоры, то лежит в детской коляске. «И тайна сна охватывала ужасом сердце». Однако сон не превращается у Солженицына в сюрреалистический кошмар а ля Эрнст или а ля Бальтюс. Главное давление на сердце верениц ошибок.

В 532-й главе еще сон Варсонофьева. Ему подают телеграмму, и «он сразу почему-то понял, что телеграмма та — не простая, но — астральная». Буквы исчезают по мере чтения, бес их размывает, «не хочет, чтобы люди узнали важное глубинное известие» [8].

«Варсонофьев знал, что почему-то избран принимать и тайнопись вещих снов». Он обладает каким-то даром провидческим, или, говоря на более низком уровне, телепатией. Он в особенности принимает тайные телепатические сообщения по воде, по струям воды, по фонтанам, «то по струе передастся как по телефону» [9]. Да и прямо по телефону даже он принимает заранее сообщения.

Что не может не напоминать нам кошмар Павла Русанова в 16-й главе «Ракового корпуса», озаглавленной «Несуразности». Такое же внезапное начало «in medias res», то есть «in media somnia».

«Он полз. Он полз какой-то бетонной трубой» [10]. Русанов ползет на полу, его плющит со всех сторон, он прижат к земле. Кошмар вызван воспоминанием об одной его жертве, утопившейся. «И еще догадался он, что если она утопилась, а он сидит с ней рядом — так он тоже умер». А посередине кошмар — телефонный аппарат вдруг появляется. Между прочим, то было время, когда телефон играл огромную роль в кино. Есть фильм Вернона Сюэла (Vernon Sewell) 1959 года «Wrong Number» («Вы ошиблись номером»); композитор Пуленк пишет оперу по «Человеческому голосу» Кокто, а кинорежиссер Росселлини снимает по Кокто фильм. В фильме Кеслёвского «Девятая заповедь» телефон прямо занимает весь экран, как связь с другим миром. Так и здесь в кошмаре аппаратчика Русанова. Он снимает аппарат и слышит голос: «Зайдите в Верховный Совет». В кошмаре Ивана Ильича (тоже ползание по тоннелю) свет светится на том конце. Здесь не свет а страшная жажда. И не живая вода, а стоячая, мертвая мерещится.

Телефонный аппарат, партийный аппарат, мучительное ползание… Весь роман «В круге первом» на тему о живом и мертвом голосе. Вокодер, которые ученые-рабы создают по приказу, должен поработить, умертвить человеческий голос.

Среди записей о снах, приснившихся Варсонофьеву, есть странные записи. «Сны анемподиста в Анапобожьи» [11]. Как это расшифровать. Анемподист — это греческое слово: «не поддающийся стеснению» (εμποδιζο = стреножить, стеснять, препятствовать). И сон действительно снимает преграды, как об этом столь громко в ХХ веке объявили и доктор Фрейд, и сюрреалисты типа Макса Эрнста. А Анапобожье — смесь греческого и русского. Побожье — как Поволжье или Поморье, а префикс «ана-» — вверх и назад. Это верхняя часть около божеской реалии. Есть в мартирологе святой Анемподист. По велению персидского царя его зашили в кожаную сумку, бросали в море, в яму, в пещеру. Он все выживал, выплывал.

А самый потрясающий сон Анемподиста — запечатление (зашивание) церкви. Снится Варсонофьеву, что он с товарищами участвует в обряде запечатления церкви, церкви-России. Сон напоминает о запечатленном ангеле Лескова (упомянуты даже староверы). Враг спешит, а обряд требует времени: они все — мужчины — должны оползти храм по каменному полу.

И тут появляется одна женщина. Конфронтация мужчина/женщина играет главную роль в поэтике А.И. Солженицына, как и другие основные конфронтации человек/Бог, мир/война, старшие/младшие. Отец с дочерью разорвали связь, жена ушла от мужа и все снится, теща умерла и все просится обратно в снах, а вот Марина — дочь в крестьянском сарафане — смотрит на обряд и будет свидетельницей. Отец с дочерью «как будто никогда, ни на сколько они не разделялись, не размежались — снова были душами слитно».

Мы помним сон Пьера Безухова о «живом глобусе», состоящем из живых капель, или о том, как слово запрягать превращается в слово сопрягать. Здесь сон совершенно противоположный: о разброде, о том, как ничто уже не сопрягает людей, остается лишь запечатлеть храм. Авось успеем его «запечатлеть».

А настоящий храм рушится. «Все удивлялись, что для колоссального переворота никому не пришлось приложить совсем никаких сил. Да земных».

Сны в поэтике Солженицына играют мало замеченную, но определяющую роль. Они определяют не только диагноз, степень разброда умов, рушения храма, но еще «запечатлевают» будущее. Оно как бы стало, движение к будущему затушевывается. В лучшем случае можно, как говорил Леонтьев, не Россию заморозить, но будущее России заморозить, хранить в душе, в элитных душах, которые сохранили строй.

Мальчик с бомбой ходит посреди исступленной толпы. Он ничего не обещает, толпа его не видит. Но он несет бомбу, революцию, террор. Меч Божий, бич Божий. «На то я и романист, чтоб выдумывать», — иронически заключает Достоевский свой рассказ-сон о «Мальчике у Христа на елке». Кошмар Русанова ведет в Верховный Суд (Страшный суд). «В Верховный Суд? Есть! Сейчас! Хорошо! — И уже клал трубку, но опомнился: — Да, простите, а какой Верховный Суд? Старый или новый? — Новый! — ответили ему холодно. — Поторопитесь! — И положили трубку» [12].

В снах Варсонофьева не Страшный суд нас ожидает, а некая демоническая, озверевшая толпа. «Бóгов край» еле мерещится, церковь пуста, и на двери написана таинственная надпись металлической вязью: «Кто не был князь — поди, ведась». Ребус непонятный, кроме одного: князь мира бушует, лишь избранные могут наведаться о ждущем Россию и мир Суде… Ангелы Апокалипсиса потом когда-то распечатают Храм. А пока идет не «переим огонька» друг у друга, как в церкви, а «переим кошмара». Но в снах великая тайна «связи и несвязи вещей», даже когда эта связь полностью, кажется, пропала…

 

[1] Солженицын А.И. Октябрь Шестнадцатого // Солженицын А.И. Собр. соч. [в 20 т.] Вермонт; Париж: YMCA-press, 1978–1991. Т. 14. С. 545.

[2] Он же. Август Четырнадцатого // Там же. Т. 11. С. 397.

[3] Вехи: сб. ст. о русской интеллигенции. М., 1909. С. 74.

[4] Солженицын А.И. Октябрь Шестнадцатого // Солженицын А.И. Собр. соч. Т. 14. С. 249.

[5] Он же. Апрель Семнадцатого// Собр. соч. Т. 20. С. 528.

[6] Там же. С. 530.

[7] Солженицын А.И. Март Семнадцатого // Там же. Т. 18. С. 575.

[8] Там же. С. 9.

[9] Солженицын А.И. Апрель Семнадцатого. С. 576.

[10] Он же. Раковый корпус // Собр. соч. Т. 4. С. 205.

[11] Он же. Апрель Семнадцатого. С. 576.

[12] Он же. Раковый корпус. С. 209.