casino siteleri
quixproc.com deneme bonusu veren siteler
porno
betticket
deneme bonusu veren siteler
deneme bonusu veren siteler
royalbeto.com betwildw.com aalobet.com trendbet giriş megaparibet.com
en iyi casino siteleri
deneme bonusu veren siteler
deneme bonusu veren siteler casino siteleri
casibom
deneme bonusu veren siteler
deneme bonusu veren siteler
beylikduzu escort
Z-Library single login
deneme bonusu veren siteler deneme bonusu veren siteler

Андрей Немзер. «Октябрь Шестнадцатого»: чем чревата тишина?

  Андрей Немзер. «Октябрь Шестнадцатого»: чем чревата тишина?

 

Андрей Немзер

«Октябрь Шестнадцатого»: чем чревата тишина?

(Русская Idea. 2016. 27 октября.
URL: http://politconservatism.ru/interview/oktyabr-shestnadtsatogo-chem-chrevata-tishina)

 


 

Интервью с Андреем Немзером

 

РI, в преддверии столетия 1917 года продолжая размышлять о его предпосылках и истоках, не могла не обратиться к творчеству Александра Исаевича Солженицына, к его эпопее «Красное Колесо», а именно — к роману «Октябрь Шестнадцатого», в котором описываются события столетней давности. О видении Солженицыным русской революции, восприятии писателем общественных деятелей неославянофильского толка и их роли в нарастающем кризисе государственности и расползании революционных настроений в обществе Любовь Ульянова побеседовала с одним из ведущих специалистов о жизни и деятельности Солженицына, историком литературы, профессором Высшей школы экономики, автором книги «“Красное Колесо” Александра Солженицына. Опыт прочтения» (М.: Время, 2010) Андреем Семеновичем Немзером.

 

Любовь Ульянова

Уважаемый Андрей Семенович! В своей книге «“Красное Колесо” Александра Солженицына. Опыт прочтения» Вы пишете, что впервые о теме революции Александр Исаевич Солженицын задумался, ещё будучи студентом-первокурсником. Когда, на Ваш взгляд, сформировалась его концепция революции? Как сам Солженицын рассказывал об этом в беседах с Вами?

 

 

Александр Исаевич Солженицын

 

Андрей Немзер

Об интересе Солженицына к теме революции с юных лет всё-таки не я пишу. Сам Александр Исаевич говорил об этом не раз. Да, он начал писать книгу о революции ещё перед Великой Отечественной войной. Разумеется, позднее он думал о революции иначе, чем в те далекие годы. Для него тогдашнего революция была ценностью, и весьма серьезной. И такое восприятие революции в нём сложным образом уживалось, сосуществовало с вниманием к дореволюционному миру. Подобное «двоящееся» чувство было свойственно многим людям его поколения. Свое тогдашнее мироощущение Солженицын довольно выразительно описал в ранних произведениях, теперь опубликованных, прежде всего — в неоконченной повести с характерным названием «Люби революцию», в стихотворной повести «Дороженька», которая сочинялась в лагере.

Что касается той концепции революции, которая лежит в основе «Красного Колеса», то наметилась она в годы заключения. Процитирую первую главу («Восхождение») части 4 («Душа и колючая проволока») «Архипелага ГУЛАГа». Четвертая часть — центральная в «Архипелаге…». А у Солженицына то, что в центре повествования — всегда очень важно:

«На гниющей тюремной соломке ощутил я в себе первое шевеление добра. Постепенно открылось мне, что линия, разделяющая добро и зло, проходит не между государствами, не между классами, не между партиями, — она проходит через каждое человеческое сердце — и черезо все человеческие сердца. Линия эта подвижна, она колеблется в нас с годами. Даже в сердце, объятом злом, она удерживает маленький плацдарм добра. Даже в наидобрейшем сердце — неискоренённый уголок зла.

С тех пор я понял правду всех религий мира: они борются со злом в человеке (в каждом человеке). Нельзя изгнать вовсе зло из мира, но можно в каждом человеке его потеснить.

С тех пор я понял ложь всех революций истории: они уничтожают только современных им носителей зла (а не разбирая впопыхах — и носителей добра), — само же зло, ещё увеличенным, берут себе в наследство» (курсив Солженицына — А.Н.).

Такова солженицынская концепция революции. Это написано в середине 60-х, когда шла работа над «Архипелагом…». Но отсылает писатель к своему давнему — лагерному — опыту. Соотносилась ли эта этическая, религиозная, философская концепция с конкретным материалом, которого он узнавал всё больше и больше? Да, соотносилась.

А относительно моих бесед с Солженицыным, можно сказать, что их, строго говоря, не было. Я разговаривал с Александром Исаевичем считанное количество раз — когда он читал мои сопроводительные статьи к «Августу…», «Октябрю…» и «Марту…», писавшиеся для тридцати-томного собрания сочинений. Александр Исаевич по телефону высказывал соображения о конкретных моих суждениях, интерпретациях того или иного эпизода или персонажа, формулировках. В некоторых случаях предлагал (очень мягко) ещё подумать, поискать более точные слова. Я слушал. Смею сказать: благодарно. Про концепцию революции я Солженицына не спрашивал — я и «Красное Колесо», и «Архипелаг…», и другую прозу Солженицына, и статьи его читал (не раз и не по диагонали). Там всё сказано.

 

Любовь Ульянова

Можно ли считать тему революции 1917 года центральной для творчества Солженицына?

 

Андрей Немзер

Думаю, что нельзя. Как нельзя считать для Толстого, пишущего «Войну и мир», центральной темой войну 1812 года. Центральная тема для Солженицына — это человек. Человек в экстремальной ситуации. Отношения человека и Бога, человека и мироздания, причем, как правило, в ситуации сильного испытания. Это может быть война, тюрьма, следствие, лагерь, недуг. Другое дело, что Солженицын пишет про русский ХХ век. А русский ХХ век не существует иначе, как при свете того, что произошло. Революции не как одноразового события или даже — подчеркну — февральского крушения. А революции как огромного процесса, по сути, до сих пор не изжитого и, возможно, не завершившегося. Я не думаю, что хотя бы один серьезный писатель во Франции XIX века творил, не помня о той революции, которая называется Великой.

 

Любовь Ульянова

Кого, на Ваш взгляд, можно назвать положительным героем «Красного Колеса»?

 

Андрей Немзер

Много кого и никого. Есть герои, которых Солженицын очень любит и в которых очень верит. Это полковник Георгий Воротынцев, наделенный некоторыми автобиографическими чертами. Это Саня Лаженицын, рисуя которого писатель стремится «угадать» и «открыть» своего отца, случайно погибшего до рождения сына (понятно, что и этот персонаж многим «похож» на автора). Это философ Варсонофьев. Если говорить о лицах исторических, то это, несомненно, Столыпин. Солженицын очень любит этих героев. Но все они не смогли, хотя и хотели, остановить то, что надвигалось. И произошло.

Положительный герой — вообще сомнительная категория. Скажем, князь Мышкин. Прекрасней человека нет. Но мы знаем, как страшно заканчивается «Идиот».

Это с одной стороны. А, с другой стороны, Солженицын видит очень много доброго в людях, совершающих политические ошибки — ведь ясно, что лидер «октябристов» Гучков написан с огромной симпатией. Солженицын ищет доброе и в людях, объективно работающих на зло — приближающих революцию. Один из важнейших героев именно для узла «Октябрь Шестнадцатого» — это большевик Шляпников. И он написан с нескрываемой любовью. Потому что это заблуждающийся, дурное делающий, но большой и чистый человек. Это Солженицыным проговорено. Я не случайно начал разговор цитатой из «Архипелага ГУЛАГа» о борьбе добра и зла во всех человеческих сердцах. Солженицын в людей верит. И в добро верит. Что вообще-то свойственно весьма многим большим писателям.

 

 

Александр Иванович Гучков

 

Любовь Ульянова

«Красное Колесо» начинается с «Августа Четырнадцатого», продолжается «Октябрем Шестнадцатого» и останавливается на «Марте» и «Апреле Семнадцатого». Означает ли такая композиция эпопеи, что Солженицын полагал Первую мировую войну основной первопричиной 1917 года? Или же для него Первая мировая — всего лишь катализатор многочисленных процессов, и так ведших страну к революции и гражданской войне?

 

Андрей Немзер

Процитирую самого Солженицына. В Темплтоновской лекции (1983) писатель размышляет о том, что вообще в ХХ веке происходило. Не только в России.

«Пороками человеческого сознания, лишённого божественной вершины, определились и все главные преступления этого века. И первое из них — Первая мировая война, многое наше сегодняшнее — из неё. Ту, уже как будто забываемую, войну, когда изобильная, полнокровная, цветущая Европа как безумная кинулась грызть сама себя, и подорвала себя может быть больше, чем на одно столетие, а может быть навсегда, — ту войну нельзя объяснить иначе как всеобщим помрачением разума правящих, от потери сознания Высшей Силы над собой».

По Солженицыну, все события ХХ века исходят оттуда, из «той войны». А дальше Вы задаете вопрос — это первопричина или катализатор? Но ведь война-то не случайно произошла. То, что и европейские великие державы, и Россия, судьба которой больше волновала Солженицына, да и нас с Вами больше волнует, допустили эту войну, точнее — развязали её, Солженицын считает роковым обстоятельством всемирного масштаба.

Далее. А кому эта война дёшево обошлась? Разве мы не знаем страшную историю Германии в ХХ веке? Или Франции, в которой Первая мировая до 1968 года эхом докатывалась? Может, только в Англии не так страшно обошлось (если «не считать» немалых человеческих жертв и в Первую мировую, и в логично её продолжившую Вторую), но там, известное дело, странные люди — на острове живут.

Первопричина, катализатор — это не о том. Не так ставит вопрос Солженицын. Это пороговая точка. И такое восприятие выражено у Солженицына совершенно отчетливо задолго до «Красного Колеса». Ещё в рассказе, пришедшем к читателю в 1963 году, — в «Матрёнином дворе». Помните, Матрена рассказывает Игнатичу о её и Фаддея любви. «…и вспыхнул передо мной голубой, белый и жёлтый июль четырнадцатого года; ещё мирное небо, плывущие облака и народ, кипящий со спелым жнивом. Я представил их рядом: смоляного богатыря с косой через спину; её, румяную, обнявшую сноп. А дальше — война. До упора. До того, как паровоз Матрёну переедет.

Другое дело, что если война началась, если война случилась, Саня идет на эту войну. Ему Россию жалко. О том, что эта война — ненужная, прямо говорит Воротынцев в конце Первого узла, когда он вышел из окружения, прорвался к своим. Воротынцев рассказывает Свечину, как он под звездами, ещё в тылу у врага, вспомнил Столыпина, знавшего твердо, что России воевать нельзя. Но раз уж мы влезли в войну — нужно, чтобы России не сломали хребет.

 

 

Петр Аркадьевич Столыпин

 

Весь «Август» — о том, что мы влезли в войну неизвестно зачем, что за это лежит ответственность на власти. Что влезли, будучи к войне не готовыми. Что армия не обучена воевать по-новому. Что генералы бездарны. И чем выше они, чем ближе они к престолу, тем бездарнее. Что наивный идеализм (надо помочь союзникам) оплачивается жизнями своих солдат (в первую очередь — крестьян).

А то, что ситуация была трудная, и что легко чужую беду спустя сто лет руками разводить — это совсем другая история. Солженицын изображает разных людей. Для кого-то из по-своему им уважаемых героев, как для генерала Нечволодова, нет вопросов: раз обидели Сербию, надо её защищать от германских хищников.

Но глобальный расклад всё же, по Солженицыну, иной. Это его любимая мысль, касающаяся и отдаленных времен. Скажем, в статье «Русский вопрос к концу ХХ века» писатель последовательно и жестко порицает политику имперского правительства, не только на последней стадии его существования, а начиная с XVIII века. Нечего лезть в чужие дела.

 

Любовь Ульянова

Солженицын говорил, что выбрал в качестве промежуточного «узла» между августом 14 го и мартом 17 го года октябрь 16 го по той причине, что это был своего рода последний месяц «застоя», в котором пребывало русское общество, в то время как с ноября 1916 года начались процессы, завершившиеся Февральской революцией. Можно ли сейчас, в октябре 2016 года понять, что же происходило в октябре 1916 года? Почему октябрь 16 го вылился в март 17 го? Есть ли ответы на эти вопросы в самой книге?

 

Андрей Немзер

На самом деле, в «Октябре…» довольно ясно показано, что это мнимое затишье. Что эта тишина должна разрешиться катастрофической бурей. Совсем не случайно на эти дни приходится известная речь лидера кадетов Милюкова в Государственной Думе, где была выдана «эффектная» характеристика власти — глупость или измена? Есть смысл привести концовку главы 65, воссоздающей думские бдения 1 ноября. «Итак, с парламентской трибуны открыто объявлено, что монарх этой страны — изменник и состоит в сговоре с воюющим врагом. Какая же карающая десница завтра упадёт на голову клеветника?

А никакая <…>

Но если под основание трона вмесили глину измены (курсив Солженицына. — А.Н.), а молния не ударяет, то трон уже и поплыл». В том-то и дело, что уже поплыл!

Чем чревата тишина? Все убеждены, что ничего не произойдет. Что будут по-прежнему топтаться на фронте. Так думают самые разные люди. Воротынцев приезжает в Петроград в надежде что-то понять. И не видит каких бы то ни было готовых к действию сил. Вроде бы есть заговор Гучкова, чающего упредить революцию дворцовым переворотом. Не складывается. И как бы ничего не происходит. И дело даже не в том, что до февраля 1917 года мало времени осталось.

Центр узла «Октября Шестнадцатого» — вторая книга — начинается так: «Двадцать пятого октября после полудня, ещё раз заглянувши в Главный Штаб на последнее додельце, Воротынцев вышел на Невский». 25 октября. Не до революции, а до захвата власти большевиками остался ровно год. Всякий государственный переворот необычайно опасен. Много чем чреват. А уж тем более во время войны. Война идет больше двух лет. Сколько людей — не профессиональных военных, а простых людей — приучились стрелять! Как это взрывоопасно! Оно и случилось.

«Октябрь Шестнадцатого» — это не пролог, это четкое предсказание того, что произойдет.

 

Любовь Ульянова

То есть «Октябрь Шестнадцатого» — это предыстория государственного переворота?

 

Андрей Немзер

Это предыстория всего. Мы с Вами говорили, что такое «Август Четырнадцатого». С войны ли всё началось. Да нет. Была же первая русская революция, которую Солженицын много вспоминает и в Первом узле, и особенно во Втором. Что такое «узел» по Солженицыну? Это такая временная точка, когда еще возможны разные движения истории. Пошло туда, куда пошло.

 

Любовь Ульянова

В «Октябре Шестнадцатого» Солженицын уделяет много внимания Толстому как своего рода «лживому пророку своего Отечества».

 

Андрей Немзер

Это не Солженицын. Это его персонаж. Как бы проникновенно отец Северьян не говорил о Толстом — это суждения персонажа. Солженицын — писатель, дающий выговориться своим персонажам. И мнение (имевшее место, кем-то и сейчас разделяемое) о «толстовском обмане» в «Красном Колесе» представлено. Думаю, это не значит, что сам Солженицын так относился к Толстому. Хотя отношение его к Толстому сложно. Тут важна вторая глава «Августа», где описывается визит Сани в Ясную Поляну. И её контекст — рассказ о том, как молодой человек «запутался в изобилии истин». Вообще же проблема «Солженицын и Толстой» требует специального вдумчивого исследования.

 

Любовь Ульянова

Мы, в рамках нашего проекта пытались проанализировать влияние на некоторых общественно-политических деятелей консервативного толка (как, например, неославянофил Дмитрий Николаевич Шипов) идей Толстого. Так, мы пришли к выводу, что есть определенная взаимосвязь между взглядами Толстого, с одной стороны, а с другой — явным антигосударственным настроем Шипова и некоторых других (при их консерватизме), с их нежеланием брать на себя бремя ответственности и занимать высокие государственные посты, с их морально-нравственным отторжением бюрократической рутины, так или иначе необходимой для развития страны. Еще одно наше предположение — что именно отказ «политических толстовцев» от диалога и компромисса с властью в начале ХХ века во многом способствовал кризису государственности, завершившемся в 1917 году. На Ваш взгляд, согласился бы Александр Исаевич с подобным предположением?

 

 

Дмитрий Николаевич Шипов

 

Андрей Немзер

Что ж, возможно, Шипов и находился под влиянием Толстого. Я историк литературы. Я не готов обсуждать и оценивать политические взгляды Шипова, его мировоззрение в целом, его возможности как практического политика. Для того не мой уровень конкретных знаний нужен.

 

Любовь Ульянова

Речь уже шла о том, что ключевое значение для 1917 года имела Первая мировая война. Но ведь Солженицын видел и здоровые силы в обществе. Столыпин, Гучков…

 

Андрей Немзер

Были здоровые силы. Одну эту здоровую силу убили. Причем ещё не известно, кто в этом больше виноват — непосредственный убийца или дворцовая камарилья с верхушкой охранки. Это трактовка Солженицына, он пишет об этом в «Августе…». Другая здоровая сила — это Гучков, к которому Солженицын относится с глубоким чувством симпатии. Но Гучков ведь во время войны планирует государственный переворот! Входит во Временное правительство! Гучков ли не ответствен за февраль? По-моему, ответственен. Как и монархист Шульгин.

Пусть Шипов не пошел во власть из-за толстовских убеждений. А кто-то пошел. А в ситуации февраля — марта 1917 года очень даже пошли во власть — и кадеты, и Гучков. Разве стало лучше? Я никого не сужу. Мы бы с Вами ещё больше глупостей наделали. Большие были люди. И многие из них, бесспорно, хотели хорошего. Не себе — стране.

Не самая страшная для России была проблема в том, что кто-то (хоть бы и Шипов) не рвался во власть. Политический инстинкт — вещь особая. Нельзя быть художником, не обладая жаждой творчества. Вот и для политики (практической деятельности особого рода) созданы не все люди.

 

Любовь Ульянова

Видел ли Солженицын проблему в том, что эта категория людей — типа Шипова и Гучкова — отказываются от власти, не рвутся к ней…

 

Андрей Немзер

Это разные люди. Гучков очень рвется во власть.

 

Любовь Ульянова

Гучков, скорее, рвется во власть, которую он сам построит.

 

Андрей Немзер

Гучков был готов сотрудничать до определенного момента и с той властью. Повторяю: Шипов и Гучков — люди, устроенные по-разному.

 

Любовь Ульянова

Тем не менее, у них общий идейный бэкграунд — в виде неославянофильства.

 

Андрей Немзер

Если угодно, одной из русских проблем был общий недостаток политической культуры. В огромной степени связанный с тем, что Петр I выстроил систему власти как бездушный механизм. Что страшнее для страны — готовность служить любым образом, уклонение от службы или истовая оппозиционность? Это разные следствия общего недуга. Который должен был преодолеваться разными силами. Проблема есть. Но не Шипов больше всех виноват в том, что революция произошла.

Между прочим, люди, глубоко и масштабно мыслящие, вовсе не обязательно оказываются практиками. В начале 1990-х стало ясно, что Солженицын возвращается. Тогда буквально на каждом углу говорили, что он станет президентом. Хотя сам Солженицын ясно сказал, что он не будет ни президентом, ни депутатом, ни кем-либо в сфере «власти». Он занимается другим. И, как мы можем убедиться, слово сдержал.

 

Любовь Ульянова

Александр Исаевич известен как сторонник развития в России местного самоуправления, которое, по его мнению, должно было стать своего рода школой политической жизни для русского народа, основой для его общественно-политического развития. Образцом такой «школы» Солженицын считал земство. При этом в его «Красном Колесе» есть едкие, язвительные характеристики тех земцев, которые — как позднее сам Александр Исаевич — видели в земстве залог обустройства России на новых началах. Чем можно объяснить этот парадокс? Можно ли считать, что великий писатель, признавая пользу славянофильской мысли, отказывал её носителям в начале ХХ века в государственническом инстинкте?

 

Андрей Немзер

Я не вижу никакого парадокса. Если повсюду плохо, почему будет хорошо в земстве? Если ко всему липнет куча дряни, с чего вдруг земство будет прекрасным и чистым только потому, что оно — земство? Солженицын и не говорил, что если мы вдруг заведем земство — которое мы, кстати, так и не завели, — сразу вдруг всё выправится. Он говорил другое: что это некоторый, возможно, работающий механизм. А как он будет работать — определится в дальнейшем.

Как говорится, прошу занести в протокол: в конце заголовка статьи «Как нам обустроить Россию?» стоит не точка, а вопросительный знак. И подзаголовок её — «Посильные соображения».

Из чего исходил Александр Исаевич? Это хорошо видно по его разным статьям, по переписке с Лидией Корнеевной Чуковской, напечатанной в нескольких выпусках «Солженицынских тетрадей», — важно, чтобы на местах люди занимались делом. Земская форма так или иначе существовала. При этом она и в дореволюционной России была в неразвитом состоянии. Тормозилась и слева, и сверху. Важно, чтобы в губернии, в районе и так далее демократия осуществлялась прямо. Чтобы была децентрализация. Вот что такое идея земства. А то, что на этом будут руки греть… А на чем не будут? Человек вообще по природе своей несовершенен. Было бы земское самоуправление в старой России по-настоящему развито, возможно, всё иначе бы пошло.

 

Любовь Ульянова

Сегодня становится популярным говорить о прошедшем России, ее настоящем и будущем во вне-политических, вне-идейных, вне-ценностных категориях…

 

Андрей Немзер

Я не понимаю, как можно говорить о чем бы то ни было во внеценностных категориях. Во вне-партийных — понимаю. А во внеценностных — нет. Если нет добра и зла, то о чем разговаривать?

 

Любовь Ульянова

Многие полагают, что разделение на консерваторов, либералов и социалистов, левых и правых устарело.

 

Андрей Немзер

Многие полагают. Но при этом не перестают таковыми оказываться. Вы вот называетесь «Политконсерватизм». Вы же что-то имеете в виду при этом.

 

Любовь Ульянова

Мы как раз хотели бы понять, возможно ли рассуждать в таких категориях как «прогресс» и «развитие» и не видеть различий, которые вкладывают в эти понятия консерваторы, либералы или левые.

 

Андрей Немзер

Солженицын всегда говорил, что дело не в партиях. Партия — это только часть. И государственный строй — это вопрос не первый. Он не говорил, что это вопрос не важный. Но не первый. Парламентская республика или президентская суть лишь «типы» государственной организации. Иногда — исторически жестко обусловленные. Иногда — нет. Демократия существует в очень разных формах. С другой же стороны… Да, плохо, когда люди клеят друг на друга ярлыки. Но чтобы это признать, Солженицыным быть не надо.

 

Любовь Ульянова

Можно ли самого мыслителя определить в не-политических категориях, сказать, что он не был ни либералом, ни социалистом, ни консерватором?

 

Андрей Немзер

Солженицын понимал, что не в этих определениях суть дела. Что как жизнь не сводится к политике, так и человек — к политическим убеждениям (даже если таковые есть). Как понимал он, что доктрина коммунизма (как и национал-социализма) чудовищна и всегда оборачивается бесчеловечной практикой.

Солженицын знал, что он писатель. Русский писатель. И нельзя в прокрустово ложе определений уложить его художественную прозу, включая «Архипелаг ГУЛАГ» и «Красное Колесо». Как и его публицистические высказывания, которые всегда были очень конкретны (конкретной ситуацией обусловлены), но и наделены грандиозным «общим» смыслом.

Кто такой либерал? Это тот, кто ценит свободу. Для Солженицына свобода — величайшая ценность. Об этом — «Архипелаг…». Весь. Но я бы рекомендовал в этой связи обратить особое внимание на заключительные главы части шестой («Ссылка») и часть седьмую — «Сталина нет».

Был ли Солженицын консерватором? Да. Потому что прогресс для него не являлся самоцелью. По Солженицыну, целью человечества является не прогресс, а духовное совершенствование и самосбережение. От того, что у нас каждую неделю меняются модели телефонов, никому лучше не становится.

Свобода предполагает права человека, но не отменяет его обязанностей. Это касается и свободы экономической. Солженицын с глубокой симпатией пишет о некоторых русских дореволюционных предпринимателях. Но он никогда не говорил и, смею предположить, не думал, что стоит только завести «буржуя», и жизнь станет прекрасной. Характерна симпатия, с которой Солженицын пишет в том же «Октябре Шестнадцатого» о тамбовских мужиках, отнюдь не сверхбогатеях. О рабочих, о солдатах из простых людей. И не молчит он о господской вине перед мужиками. В «Марте Семнадцатого» этот мотив звучит очень сильно. В «Красном Колесе» нет ничего похоже на апологию какого-либо класса или сословия.

В «Октябре Шестнадцатого» несколько глав посвящены петроградским рабочим. Эти люди написаны с искренней любовью, с глубоким сочувствием, со стремлением передать их миропонимание. Хотя вина их в дальнейшем будет страшной. Как, впрочем, и всех остальных. Солженицын не хотел, чтобы его как либо определяли. Думаю, что и Пушкин не хотел. Да и Толстой, о которого сейчас стало популярно ноги вытирать. До разных вещей Лев Николаевич договаривался, но толстовцем он не был. Тем, кем его пытаются представить, Толстой не был никогда. И Солженицын его таким и не представляет. Повторюсь: отец Северьян в «Красном Колесе» — это не Солженицын. Солженицын не говорит его устами.

 

Любовь Ульянова

А чьими устами тогда говорит Солженицын?

 

Андрей Немзер

Ничьими. Есть персонажи, с которыми Солженицын больше или меньше сближается. Как в обыденной жизни. Есть множество людей, с которыми Вы соприкасаетесь, которые в большей или меньшей степени для Вас важны. Но Вы не говорите устами ни одного из них, даже если повторяете кого-то из них дословно. Потому что всегда есть что-то ещё. Так и в настоящей литературе.

Солженицын приводит в «Октябре…» думские стенограммы. Цитирует их. Иногда сопровождая комментарием. И иногда, когда говорит глубоко неприятный ему персонаж и гнёт в страшную сторону, но при этом у него проскальзывает здравая мысль, Солженицын в скобках пишет: «А ведь правда!». Он умел слышать в окружающей его жизни и в истории разные голоса. Именно потому он не хотел ярлыков, не хотел готовых рецептов. И прекрасно понимал, как страшен догматизм. Но понимал и другое — что безыдейность и плюрализм ведут к анархии, из которой неизбежно вырастает деспотия.

Сейчас очень любят говорить, что Солженицын видел главную опасность в Феврале. Солженицын видел главную опасность в Феврале, потому что за Февралем, за этим развратом свободы, который на самом деле её попирает, с неизбежностью следуют Октябрь и гражданская война.

 

Любовь Ульянова

Почему повествование в отмеренных строках завершается апрелем 1917 года и не доходит от октября?

 

Андрей Немзер

Я пытался ответить на этот вопрос в своей книге. Были внешние обстоятельства. На них указывал и сам Солженицын. Но была и собственно логика творчества. Изменение начального замысла в ходе работы, случай в истории литературы не редкий. Если оставаться в поле исторической прозы, то стоит напомнить, что Толстой не довел свое повествование до взятия Парижа. (О нём бегло говорится в эпилоге.) А ведь собирался. Во что трудно поверить тем, кто знает итоговый текст «Войны и мира», выросший из преобразившийся за время работы исторической мысли Толстого.

Солженицын собирался довести повествование до 1922 года. Но не только возраст и не только объем материала сыграли роль в модификации замысла. Писатель почувствовал, что книга о революции им выстроена. Апрель не оставляет возможности для одоления (отмены) революции. Она случилась. После того как в Россию прибывают Ленин и Троцкий и при взаимной ненависти находят общий язык — а это очень выразительно описано в «Апреле» — захват большевиками власти неизбежен. Всё. Дальше будет не книга о революции. А другая — о гражданской войне. Эту книгу Солженицын не написал.

И историософски, и художественно «Красное Колесо» как повествование о революции — вещь завершенная. Это повествованье о революции, которая началась раньше, чем её объявили, и которая вполне себя реализует к апрелю 1917 года.