casino siteleri
quixproc.com deneme bonusu veren siteler
porno
betticket
deneme bonusu veren siteler
deneme bonusu veren siteler
royalbeto.com betwildw.com aalobet.com trendbet giriş megaparibet.com
en iyi casino siteleri
deneme bonusu veren siteler
deneme bonusu veren siteler casino siteleri
casibom
deneme bonusu veren siteler
deneme bonusu veren siteler
beylikduzu escort
Z-Library single login
deneme bonusu veren siteler deneme bonusu veren siteler

«Иван Денисович» давно просился на оперную сцену

Гуляра Садых-Заде

В Перми на «Дягилевских сезонах» состоялась премьера оперы Александра Чайковского по культовой повести Александра Солженицына

 

«Всякое произведение искусства на эту тему не иллюстрация, а еще одна свеча, зажженная по невинно убиенным»,– сказала Наталья Дмитриевна Солженицына на встрече, предваряющей премьеру оперы «Один день Ивана Денисовича». Дело происходило в фойе Пермского театра оперы и балета: народу набилось много, и в ходе разговора один не в меру ретивый старичок попытался было упрекнуть автора, Александра Чайковского, в том, что он занимается музыкальной иллюстрацией великого текста на «лагерную» тему. И тут за композитора вступилась вдова писателя: ее умный и взвешенный ответ прозвучал так уместно и убедительно, что в зале раздались аплодисменты.

Даже странно, что никто раньше не додумался создать музыкальный опус на означенную тему. Больное и затемненное место в нашем коллективном бессознательном, что свербит и ноет постоянно: в нашем Отечестве нет, наверное, семьи, в которой не было репрессированных. Эту боль, эту тоску давно пора было изжить, отрефлексировать и поднять до уровня сознания в музыке, не только в литературе, как это сделали Александр Солженицын и Варлам Шаламов. Первым насущную, но до поры невысказанную потребность в музыкальном произведении, которое оказалось бы художественно адекватным текстам Солженицына, почуял Георгий Исаакян, режиссер и руководитель Пермского оперного театра. И вот в один прекрасный день режиссер и композитор случайно встретились на улице в Питере. Предложение Исаакяна написать оперу по повести «Один день Ивана Денисовича» – той самой, легендарной, что усилиями Твардовского была опубликована в «Новом мире» в самом начале хрущевской «оттепели», – как-то удачно совпало с давним намерением самого Чайковского написать оперу по роману «Август 1914». Сочинялась опера быстро, в рекордно короткие сроки: через два месяца автор представил клавир в Пермский оперный театр.

На мировую премьеру в Пермь приехала семья Солженицыных в полном составе и внушительный корпус критиков. Было немного не по себе: а ну как пронзительное повествование Александра Исаевича, пересказанное музыкальным языком, что-то потеряет в своей неподдельной искренности, покажется на оперной сцене ходульным или пошлым, или, чего доброго, спекулятивным? А вдруг режиссерское решение измельчит грандиозность темы?

Этого не случилось: художественный результат оказался и серьезен, и значителен. Не только по тону, точно найденной интонации, но и по каким-то совсем уж фундаментальным вещам: по глубине осмысления, по честности, с которой создатели спектакля подошли к освоению нового материала. Текст был преподнесен абсолютно верно, прямо по оригиналу, но переинтонирован таким образом, что вся история воспринималась не как рассказ очевидца, но как взволнованный пересказ человека, в лагерях никогда не бывшего. И потому повествование смещалось в план воспоминания: сознание, отказываясь принять весь ужас лагерной жизни, будто переводило рассказ в ирреальную, сновидческую плоскость. Этим, наверное, объясняется призрачность, сюрреалистичность, звончатая размытость тембрального облика оперы – это пространство воспоминания.

Режиссер Георгий Исаакян и художник Эрнст Гейдебрехт снова, как в недавней своей работе по «Орфею», прибегли к темным тонам. Послойно поднимались и опускались клеенчатые черные ширмы, составляясь параллельно или наискось. Верхний край их был забран шифером, на нем лежал тонкий слой снега, освещаемый слепящим «лагерным» прожектором: зима! Наверху застыл часовой с автоматом: заросли колючей проволоки довершали картину.

Зэки – серая людская протоплазма – возникают из черноты, из клубов дыма, словно пар изо рта сотен человек сгустился на сцене. Уныло бредет колонна в ватниках: зэки выстраиваются на переклички, отдыхают подле обугленной коряги, по очертаниям похожей на сгоревший труп. Поступь усталых, смирившихся с судьбой униженных мужчин, сбитых в ряды «по пять», становится смысловой и визуальной доминантой спектакля: вот так по тракту брели каторжане через всю необъятную заснеженную Россию и сто, и двести лет назад. Похожие интонации слышатся в хоре зэков и в опере Чайковского. Ухо то и дело опознает знакомые обороты, приемы оркестровки.

Увертюра начинается с явного «бахизма»: в оркестре звучит типичная тема фуги, с характерным ходом вниз. Потом вступает арфа: ее тихие переборы вносят ощущение застылости, оцепенелости, будто мороз сковал лагерь и весь мир. Люди двигаются в этом царстве мороза медленно, шатко, будто в полусне, просыпаясь к активной жизни лишь на работе. И тогда звучит упорно и неотступно: «Шлакоблоков! Шлакоблоков! Кладка пошла!»

Спектр стилевых заимствований необычайно широк: слышна фирменная струнная токкатность, как у Шостаковича. Разнообразные «бахизмы» покрывают поле от клавирных фуг до баховских Пассионов. Общительные ритмы танго, хитренького вальсочка – на словах «Бригадир процентовку закрыл хорошо», тоскливая протяжность русской народной песни, бойкие мотивы «молдовеняски» – когда ловят чернявого молдаванина, невзначай заснувшего на лесах. В сцене «Работа» ожидаемо появляются машинно-заводские индустриальные ритмы – привет от Мосолова и Дешевова! – а в прорезающейся временами лирике чудится прокофьевский мелодизм.

Мастерски выписано хоровое фугато; классно, хоть иногда чрезмерно шумно звучит яркий оркестр, ведомый Валерием Платоновым. Женские голоса в опере есть: неожиданно партию татарина-вертухая автор поручает сопрано, и от этого несоответствия голоса и сценической роли становится страшновато. Вся труппа театра, мобилизованная важностью задачи, пела очень достойно. Особенно же выразителен показался исполнитель главной партии Шухова – Павел Брагин – настоящий мужик, стойкий и добрый.

Словом, все компоненты спектакля срослись, гармонизировали и дополняли друг друга: зрелище выходило цельное, монолитное и органичное – мрачная чернота декораций Гейдебрехта, сцена, окутанная дымом, пронзенная лучами прожекторов, сильное и ясное пение хора с отличной артикуляцией (хормейстер – Владимир Никитенков), точная по мизансценическому рисунку работа режиссера. Новый спектакль – пожалуй, лучшая работа Пермского театра за последнее десятилетие. Точный и мощный культурный ход, выдвинувший театр на авансцену общественного внимания.