Словесник

Борис Минаев

Словесник

 

Прошлой осенью (Солженицын только что умер) Наталья Дмитриевна, его вдова, получала на «Большой книге» специальную премию «За честь и достоинство». Она тогда сказала правильные вещи: неизвестно, как писатель отнесся бы к этой премии, и хотя она благодарна, но честь и достоинство – вообще-то говоря, естественные проявления любого человека, и награждать их какими-то специальными призами – немного странно.

И вот тут на сцену поднялся Юрий Любимов. И он рассказал две байки о Солженицыне. Две очень странные байки, которые я запомнил на всю жизнь, и уже никогда не забуду.

 

Когда Любимов доехал до Штатов, во время своей эмиграции, он зашел к Солженицыну, они радостно встретились, и Солженицын сказал ему: думали ли вы, Юрий Петрович, что наша следующая встреча будет такой? И еще, отметил Любимов, он вдруг сказал мне, показывая на свой рабочий стол, длинный, огромный – смотрите, Юрий Петрович, какой у меня стол! Действительно, повторил Любимов, это была прекрасная вещь.

Вторая байка, рассказанная Любимовым, звучала так: когда Солженицын еще не уехал, и они встречались, что-то обсуждали, наверное, творческие планы, что ж еще, Любимов сказал ему: Александр Исаич, давайте я вас немного провожу, до метро? (Он всегда ходил с такой котомкой, добавил Любимов). На что Солженицын ему ответил: нет, вы знаете, спасибо, конечно, большое, но я уже прикинул, что мне тут идти минут двадцать, и я за это время успею обдумать то-то и то-то…

Для меня в этих байках есть редкий такой проблеск живого, не монументального Солженицына. Того самого, который, когда приземлился в Германии самолет с его семьей, не выдержал и помчался вверх по трапу, перепрыгивая через три ступеньки, и потом выскочил, держа на руках обеих сыновей. Счастливый невероятно.

Вот в этих кадрах он тоже – очень живой.

Сейчас в издательстве «Время» готовится к выходу в свет многотомное собрание его сочинений. Он специально для этого собрания заново редактировал «Красное колесо». Вообще все заново перечитывал, правил, придирчиво, долго. Ужасно хочется, чтобы это не было посмертное полное собрание, которое важно просто как факт. Хочется, чтобы это были живые, работающие книги. Прочитанные нами – впервые или заново.

Что мешает?

Мешает вот как раз то, что мы мало знали не монументального Солженицына. Плохо себе его представляем. Вот с этой его котомкой. С этой его страстностью к мелочам, деталям жизни. Скрытностью. Жадностью к каждой свободной минуте.

Вообще с его типом личности: катакомбной, пламенной, как у настоящего раскольника, и в тоже время – мягкой и свободной.

С его биографией частной – в 50 лет, как от бога весточка, свалилась на него счастье жениться на красивейшей и нежнейшей женщине из самых московских красавиц, стать отцом стольких детей.

Смешно сказать, мы даже не знаем, ну верней, плохо представляем себе, насколько он был талантлив: ведь в шарашке он работал благодаря своему таланту математическому, хотя был до того простым артиллерийским офицером. Мы не знаем, какая память у него была: он заучил в лагере тысячи своих строк. И не только своих, но и чужих. Он запоминал тексты, как самый совершенный компьютер.

Ну и конечно, совсем плохо мы представляем себе его творчество. Ведь оно очень разное, абсолютно.

Неслучайно Глеб Панфилов решил сделать сериал по роману «В круге первом» – это остросюжетная книга. То есть там не просто сюжет, а острый, драматичный, головокружительный.

Совсем иные его ранние вещи – лагерные и ссыльные – это чистейшая русская проза. Языковая. Интонационная. Стилистическая.

«Архипелаг ГУЛАГ», написанный так, с такой же истовой страстью, с такой же жаждой ответа, с таким же обращением к богу – как мог бы написать это, к примеру, современный русский святой.

Исторический роман, который он посчитал главным делом своей жизни, и превратил его в какую-то полную противоположность «нормальному» роману, в мега-жанр, где каждый персонаж имеет свой голос, свою историю, но главным персонажем вдруг выступает сам автор, Солженицын, и начинает спорить, заводить в диалог со своими выдуманными и невыдуманными людьми, обрушивая на нас сотни цитат, мыслей, примеров – и все это сразу, как обычный роман, переварить невозможно, но в тоже время это уникальная, бесценная художественная энциклопедия русской революции. …То есть, что я хочу сказать? Простую вещь: Солженицын – писатель.

Именно писатель, а не праведник, не правозащитник, не мыслитель, хотя старался им быть, считал своим долгом и так далее, но главное, что он любил и что хотел делать – писать.

Создавать новые жанры, придумывать новые слова и правила для русского языка, писать статьи, письма, редактировать, выпускать книги, использовать все формы от крохотных записей, как в ЖЖ, до многотомных эпопей. И все это он успел, и все попробовал, и все у него – получилось.

Солженицын в каком-то смысле не просто маньяк писания, он просто какой-то памятник нашей письменности, он весь состоит из слов, выдуманных им заново, или тех, обычных, что поневоле пришлось ему использовать, но по своим, конечно же, правилам; он какая-то адская машина по производству этих слов, он вербальная бездна, графологический уникум, он сам – Слово.

Но, увы, этот гений лингвистики, морфологии, стилистики – не востребован нашим российским сознанием. Мы очень плохо его себе представляем, повторяю, во всех ипостасях: и в личностном, и в творческом.

Он нас пугает. Он, суровый, грозный, написавший «Как нам обустроить Россию» (и вот обустраиваем, уж двадцать лет, может, не каркал бы, и жили б себе нормально), ехавший домой почему-то на поезде (чего он там мог увидеть?), с нахмуренными бровями и своими огромными сочинениями, целиком посвященными той, ушедшей жизни – кажется нам не отсюда, не из сегодня. Он там, а мы здесь.

Наверное, пройдет лет десять (а может быть, значительно меньше) и какой-нибудь умный писатель напишет статью о том, как много сделал для своей страны, например, Леонид Брежнев (к которому я тоже отношусь с симпатией, кстати), и насколько его роль в истории важней и значительней роли какого-то там писателя Солженицына. Ну, что-то подобное тому, что когда-то было написано Леонтьевым – граф Вронский «для нас» (для России) гораздо важнее, чем граф Толстой. Конечно, офицер, умница, помещик. Человек действия. Или вот Брежнев – человек дела, практик, организатор.

Но никто не смог оказать на российскую историю такого мощного влияния, как Солженицын. Хотя да, он не был человеком действия. Он был человеком слова.

И вот почему: он сделал ту работу, которое не сделало государство. Ведь у Советской власти, у Хрущева и Брежнева был этот шанс. Объяснить, показать, сделать хрестоматией и школьной прописью – покаяние. И двигаться дальше. С чистой душой. Но они этот шанс не использовали. Они свою работу не выполнили. Они посчитали ее преждевременной, или неважной. Они ее отложили. (И были на то причины: трудно было заставлять каяться народ-победитель, столько испытавший от немцев-фашистов, столько претерпевший за все человечество. Сложный у них был выбор, не спорю). Страна как бы споткнулась.

И вот тогда появился Солженицын.

Он вместо государства принялся объяснять. И он объяснил. Он взял на себя работу власти. Он сам стал властью в каком-то смысле. Хотя власть категорически не хотела этого признавать.

Когда читаешь «Архипелаг», как я уже сказал, не покидает ощущение, что это религиозный текст, обращение к богу. Но это одновременно, конечно, и обращение к государству. К его функциям. Не покидает ощущение, что это то, что в России должен знать наизусть каждый. Что это именно государственная программа. Его, Солженицына. И если ее принять – тогда по-другому задышится, по-другому начнут расти дети, и по-другому заработают заводы, шахты и даже предприятия быстрого питания. Невозможно жить в стране, которая стыдливо что-то прячет от себя самой. В чем-то боится сама себе признаться.

Солженицын в этом смысле, в плане вторжения слова в реальность, в изменение реальности путем довольно сложных, вербальных, смысловых технологий и коммуникаций, в смысле своего отношения к слову, как к самоценной, изменяющейся вещи, в смысле своего сознания, экологически-чистого и фундаментально антиглобалисткого, левого, но при этом не красного – человек не просто современный. Он совсем современный. Он совсем, до смешного, сегодняшний. Здешний. Но самое главное, что Солженицын человек завтрашний, и видимо, наши внуки (если они родятся) будут-таки учить в школе, кого куда выселяли, загоняли, расстреливали, арестовывали, и потрясенно спрашивать нас: дедушка, зачем? Ведь ты же жил тогда, объясни! И это будет. Поздновато, да, но это произойдет. Без этого не задышится… да и заводы…. И предприятия быстрого питания… Впрочем, это я уже говорил.

Случай этот совершенно уникальный. Но – так до сих пор и не осознанный нами. Поэтому Солженицын («при всем уважении») по-прежнему остается темным, загадочным и непонятным. А ведь уже прошел год с тех пор, как он умер.