Наталия Солженицына. «Абсолютизировать не стоит даже истину»
— Куда вы гнете? — Человек средних лет прорывается к микрофону.— Думаете, не понимаем: преувеличиваете число жертв, чтобы принизить Победу? В московском Доме книги аншлаг. Наталия Солженицына, президент «Русского фонда помощи преследуемым и их семьям», больше известного как фонд Солженицына, участвует в презентации сборника фронтовой прозы «Это мы, Господи!» издательского дома «Никея». Накал страстей — как бритвой по венам. — Не слушайте его! — Пожилой мужчина в заношенном свитере порывисто поднимается со своего места. — Я вам правду скажу. Это мы сами начали фальсифицировать историю…
Солженицына спокойна, спину держит прямо, только не сводит глаз с внезапного оппонента. Тот борется за микрофон с хрупкой ведущей вечера и пожилым любителем истории в заношенном свитере.
— Да, мы сами начали фальсифицировать историю, — четко, едва ли не по слогам Наталья Дмитриевна не говорит — впечатывает в сознание свое убеждение. — Сталин сказал, что в Великой Отечественной войне погибли семь миллионов граждан СССР. Это была неправда, сокрытие правды. Хрущев — 20 миллионов. Это тоже неправда. Горбачев — 27 миллионов. Боюсь, и это не вся правда. Молчать об этом? Не буду. Молчание — неуважение к нашим потерям и цене той Победы, которая…
Она не успевает закончить фразу.
— А вы, значит, претендуете на некую негативную правду? — уже без отнятого микрофона, растеряв запас аргументов, но не пыл несогласия, выкрикивает зачинатель спора.
— Я не историк, но я очевидец того, как на протяжении моей жизни меняется отношение к войне и числу жертв, — Солженицына спокойно опять не сводит глаз с оппонента. — Я пытаюсь вместе с вами осмыслить меняющееся отношение к нашей истории.
Прочтите великого русского писателя Виктора Астафьева, его «Прокляты и убиты». Сколько погибло ребят, даже не дойдя до фронта? В земляных норах, где их держали. Об этом тоже надо молчать? Или о том, что из 5 миллионов советских людей, попавших в плен, 4 миллиона умерли от голода?
— А вы откуда знаете? — «На живца» пытается поймать Солженицыну благообразный старичок с георгиевской ленточкой на лацкане пиджака. В руках он нервно теребит подарочный экземпляр книги «Это мы, Господи!». — Вот хотел подписать у вас, а это… не то говорите.
Аудитория замерла.
— Я, как и все мы, — мгновенно воспользовалась нервной тишиной Наталия Солженицына, — не могу стопроцентно верить в достоверность тех или иных цифр или фактов, просто потому, что далеко не все архивы открыты. Но эти цифры многократно опубликованы. Столько наших умерло голодной смертью в плену, потому что у нас не было соглашения с Красным Крестом, помогавшим тем, кто попал в немецкий плен и концлагеря. Красный Крест помогал всем — французам, грекам, чехам, — всем, но не нам. Сталин не подписал с ним Соглашение. По умолчанию считалось потому, что вождь сказал: «Наши в плен не сдаются». Разве это — не преступление против наших людей? И об этом не надо помнить?
Зал стих, как школьники перед пыткой годовым диктантом по русскому языку, когда мука не сделать ошибку ею и оборачивается.
— Ну, а зачем выпячивать-то? — с места и без микрофона не то спрашивает, не то возмущается крепкий мужчина средних лет. Потом он неохотно представится: «Юрий Николаевич, независимый историк». — Будто только репрессированные и воевали.
— Вы правы в том, — Солженицына держит удар, — что абсолютизировать не стоит, пожалуй, даже истину. Вот тем и ценна книга «Это мы, Господи!», что она лишь одна из правд — правда окопников и пленников. На большее они не претендуют, но от своего не отступают. Они не просто отвоевали, а потом написали о войне по следам своей памяти. Им всю жизнь пришлось нести Крест войны. Неспроста название сборнику дала повесть Константина Воробьева. Его судьба — фронтовика, пленного, писателя-«очернителя», писавшего в стол, невероятно трагична. Она как возглас из Преисподней: «Это, мы, Господи!» Просто чернозем твой, Господи, прах…
Солженицына рассказывает о том, о чем не принято говорить в День Победы. О том, что бывшие пленные, почти все, кто выжил на фронте, а потом в концлагерях, вернувшись в СССР, просто потому, что «пленники», потоками сгонялись в советские лагеря. В фонде Солженицына есть «учетные карточки» репрессированных в сталинско-хрущевско-брежневские годы. По ним видно, что среди заключенных многие до лагеря воевали, а среди тех, кто дожил до наших дней, — почти одни женщины. И вот в 1995, в 50-летие Победы, фонд устроил для них праздничную встречу, которая вылилась в вечер воспоминаний.
— Душа истекала слушать то, что женщины рассказывали, — вспоминает Наталия Дмитриевна, — и не от жалости, а от обиды: «Да что же мы сами с собой делали?..»… Но это у нас были глаза на мокром месте. Те, кто воевал или сидел в фашистских лагерях, потом в ГУЛАГе, крепкие орешки. У них нет слез. Только вера в глазах: «Может, когда-то нас услышат?»
Наталия Солженицына настаивает на том, что это был огромный поток пленных, число которых нам еще предстоит подсчитать для истории. Уже, как правило, — посмертно.
— Если мы не хотим помнить, как ополченцы шли в бой с одной винтовкой на пятерых, а оружие, чтобы выжить, приходилось добывать в бою, или воевать черенком от лопаты, — Солженицына впервые за вечер горячится, — так мой отец в 41-м погиб в ополчении, а многие их тех, кто безоружными были рядом, попали в плен. Если мы не будем помнить о них, и будем кидать комья грязи, как кидали в Виктора Астафьева за его «Прокляты и убиты», то разве мы этим не принижаем вес Победы? Ради нее помнить и вспоминать надо все. Есть такая русская пословица: «Кто старое помянет, тому глаз вон...» Мало кто знает, что она имеет продолжение: «…а кто забудет, тому — два».
— А вы бы лично, — молодая девушка из зала спрашивает сидящего на подиуме художника, иллюстрировавшего книгу, — какую повесть из «Это мы, Господи!» читали бы и перечитывали?
— «Сотникова» Василя Быкова. Собирательный окопник Сотников — это зеркало. Смотришь в него и видишь отражение своего решения — как бы ты поступил на войне? Жестокий вопрос и жесткая повесть. Кстати, до сих пор не изданная без купюр, а фильм по «Сотникову» — «Восхождение» Ларисы Шепитько так и застрял на полках цензуры. Ее уже вроде и нет, но и фильма нет.
— А вопрос вечный, — поддерживает Солженицына. — И, будем честными, никто не хочет встать перед ним. «Я живу и живу, авось меня минует». Сотников тоже так считал. Александр Исаевич сидел с такими, молодыми фронтовиками… Сам он не был в плену, сел иначе, но на нарах, всюду где он был, везде они были… В гимнастерках, только с сорванными погонами…
Вдова писателя рассказывает о том, как на фронте, 9 февраля 1945 года, уже в Восточной Пруссии, командира батареи звуковой разведки капитана Солженицына арестовали за переписку с другом. Они оба были верными ленинцами и в переписке эзоповым языком обсуждали, как Сталин «исказил ленинские нормы». Их письма легли на стол цензуры. И хотя они даже не называли имя вождя, все понимали, кто мог покуситься на ленинские нормы. При аресте изъяли пять самодельных блокнотов с записями того, что Солженицын видел на войне или записывал со слов очевидцев.
— А он добросовестный писатель, — говорит Наталья Дмитриевна. — «Раковый корпус» пережил сам, «Один день Ивана Денисовича» — сам работал на каменной кладке, «В круге первом» — его личный опыт на шарашке, а лишившись своих военных блокнотов, не рискнул много писать о войне только по воспоминаниям, без привременных записей. Все, что Солженицын успел написать о войне по собственному опыту, — это рассказ «Желябугские Выселки», о битве под Орлом, и маленькая повесть «Адлиг Швенкиттен», о выходе его батареи из окружения 26 января 1945 года. Александр Исаевич всегда говорил, что от того, как мы помним и понимаем наше прошлое, зависит то, как мы будем строить будущее. Мне кажется, что сейчас есть две силы, которые закапывают настоящую историю. Они абсолютно враждебны друг другу, но дружно делают дурную работу — уменьшают вес нашей Победы. Одна сила — Запад, особенно Америка, где говорится, что именно Запад выиграл Вторую мировую войну, а СССР — «ну да, отвлекал силы фашистов на восточном фронте, но победили мы». Вторая сила — она внутри России, может, внутри нас, оттого сильнее внешней. Это те люди, которые считают «очернительством» стремление знать полноту истории — с нашими ошибками, лагерной и окопной правдой, те, кто хотят заглушить фанфарами боль и подлинный вес Победы. Как никогда опасно поддаваться тому искажению истории, которое нам предлагают эти две силы — западные пропагандисты и наши лакировщики. Залакировать память о цене Победы и оставить только ее блеск, несомненно яркий, ведет к тому, к чему мы идем: «А кто победитель»? — все чаще спрашивает мир.
Этот вопрос впервые ребром поставил немецкий писатель Гюнтер Грасс, за год до смерти признавшийся, что 17-м мальчишкой служил в гитлеровской СС. И, всеми отвергаемый, ответил на него: «Так происходит потому, что все враждебные силы, не закончившие ту войну, во всяком случае, в умах, идут к одной цели — уничтожают историю, создавая вместо нее миф».
Московский Дом книги так устроен, что лектора можно слушать и между книжными стеллажами. Гул эха, тем более от микрофона, такой, что оттуда в зал, где выступает Наталия Солженицына, выглядывают две девушки.
— Не знаешь, — спрашивает одна другую, показывая на стеллаж с серыми, как окопы, и толстыми сборниками «Это мы, Господи!», — а с www.brifly.ru можно скачать? А то этот камень рюкзак порвет.
Они рассматривают книгу.
— Там есть «А зори здесь тихие…»? — на вопрос вопросом отвечает другая девушка, явно школьница, и со стола берет сборник, листает. — Нету. А я хотела перед кино глянуть дайджест. Стоит, не стоит идти, как думаешь?
Подруга пожала плечами. Они потеряли интерес к книге, отошли к разделу «Фантастика». Рассказываю об этом Наталии Солженицыной.
— Для меня это не новость, — она выслушивает стоически. — С дайджестированием литературы я впервые столкнулась в США. Это были еще не сайты-шпаргалки, но брошюрки-дайджесты мировых шедевров, например, тоненькая «Ромео и Джульетта» Шекспира в университетском книжном магазине. Мы жили в лесу, в Вермонте, в 45 минутах езды от нас был университет Дартмут-колледж. Там был очень хороший книжный магазин, в нем дайджест-отдел. Я, помню, удивилась, спросила продавца:
— Что это?
— Как? — пришла ее очередь удивляться. — У нас университетский город. Студентам надо сдавать экзамены.
— И что? — я мало что поняла.
— Не будут же они все книги читать, — простодушно призналась консультант.
Я была потрясена. Решила, что так только в Америке, которая вчера спрыгнула с коня, сняла ковбойскую шляпу и повесила аркан на гвоздь. А в Европе, мол, не так. Но и там я увидела «Войну и мир» Толстого «содержанием» в два экрана компьютера. Это был, чего уж там, культурный шок. Еще больший шок я испытала в России, когда в 1990-х известный литературный критик, получивший от издательства заказ на дайджест по русской литературе, принял заказ, решив: «Лучше я напишу, чем какой-нибудь полный олух».
— Значит, девочек, которые хотели приобрести интернет-дайджест «Это, мы, Господи!», вы потеряли?
— Я этим не то что огорчена, — Наталья Дмитриевна просит найти этих девочек и познакомить, но они уже упорхнули из магазина, — я этим убита. Ведь мужество жить состоит в том, что ты видишь мир таким, какой он есть, а не таким, каким бы ты его хотел видеть. Только так мы имеем шанс оставаться собой. Тем более в эпоху тотальной массовизации сознания. Сплошь и рядом я вижу людей, которые думают или хотели бы думать иначе, но подчиняются диктату масскультуры, а по сути толпы.
Солженицына соглашается с тем, что наступление масскульта и технологий способно у нас не только Победу — историю отнять, предложив взамен ее дайджест, если не научиться противостоять модной в Европе и США «концепции» коллективного обновления исторической памяти. Мощь этого наступления строится на всепроникающей власти СМИ и гаджетов. И то, что столичные школьницы лишь повертели в руках «слишком толстую» книгу о войне «Это, мы, Господи!» — для Солженицыной диагноз. Уже не книги и журналы, которые требуют времени и интеллектуальных усилий, формируют мировоззрение, а новые оперативные каналы доставки новостей. Правда, они как Троянский конь перекраивают сложившиеся взгляды и идентичности, как потом выясняется, мыльными пузырями, от которых и Европа начинает впадать в ступор.
— Дело же не только в том, что в новую концепцию исторической памяти встраиваются и насмешки над Холокостом, и преуменьшение подвига советских воинов в борьбе с фашизмом, — считает Наталия Солженицына, — это лишь начало перерождения, извините за цитату, «заката Европы». Он начался с Первой мировой. Атака на человеческое понимание допустимого, когда впервые были применены отравляющие газы, это рубеж. Не «я тебя убью» — пусть эрзац, но рыцарский поединок, а технологии мясорубки с тех пор диктуют условия войн. Вторая мировая эту тенденцию усугубила. Европа, будем честными, не воевала, она, кроме Англии и России, легла под Гитлера. Это была точка невозврата. Сегодня она усиливается растерянностью Европы от последствий собственной безграничной толерантности. Некоторые идеи имеют способность оборачиваться против тех, кто их произвел. Как иначе назвать то, что молодые девушки уезжают из Европы и выходят замуж за боевиков ИГИЛа? Они — наши Софьи Перовские, взращенные мультикультурализмом, гаджетами и эрой сверхпотребления.
— Да и у нас, — Наталия Дмитриевна делает паузу, — ситуация критическая. Визуальные способы выражения мысли побеждают книгу. Практика глобализма ускорила все исторические процессы. И тут вопрос надо ставить так — успеем мы в глобализм встроиться, сохранив свое историческое мировоззрение, а по факту — себя как идентичности? Вопрос стоит ребром, потому как такого прецедента еще не было: никто в мире, кроме России, не выходил из тоталитарного строя мирным путем. Времени на разбег у нас нет, никто его нам не даст. Те же США не скрывают, что хотят победы мировой демократии. Как это происходит в Ливии или на Украине, мы видим. Но американцы искренне убеждены в том, что демократия — лучший способ управления человеческой Вселенной. Может быть. Однако истории надо дать дышать так, как она дышит, — естественно, ее нельзя удобрять, поливать и ждать, что росток демократии пробьется через час или месяц раз ты столько его окучивал последний год.
Солженицына признает, что Россия в отличие от США не вкладывается в будущее так основательно. Более того, у страны нет действующих инструментов формирования исторической памяти. Они лишь болезненно складываются.
— Нас же шарахает из стороны в сторону, — переживает Солженицына, которая входит в экспертный совет при Министерстве образования и науки РФ, — вот удалось вернуть школьное сочинение. Надеюсь, удалось. История, литература, вообще гуманитарный цикл — это главный инструмент формирования взглядов на мир, а по сути — самосохранения в эпоху унификации. Только этот инструмент почти не работает: в прошлом году ЕГЭ по русскому языку показал, что, если не снизить планку с 36% до 24% грамотности, то люди, которые застряли между 24-мя и 36-ю, просто не получат аттестат зрелости. Решили спустить планку до 24% — признать грамотными людей, которые полу-, а то и безграмотны. Значит, мы будем иметь страну, где большинство людей на своем родном языке не умеют связно выражать мысли. То есть идущая дебилизация населения угрожает национальной безопасности страны.
Наталия Солженицына предлагает отойти от школьного сочинения, исповедующего литературоведение, и сделать его не экзаменом по литературе, а экзаменом с опорой на литературу. Когда надо не просто описывать характер Татьяны Лариной или положение «лишних людей» в «Отцах и детях», а писать о себе, своих взглядах на стремительно меняющийся мир и соотношение их с классической и современной литературой. Просто, чтобы уметь формулировать мысли и отвечать хотя бы себе на вопросы — до какого колена ты знаешь историю своего рода, чем отличаются фашисты в кино от современных нацистов или — помогает ли тебе литература в реальной жизни?
К такому подходу Наталию Солженицыну склонило сочинение, попавшее к ней в руки. «У меня, — пишет мальчик, — проблемы с девочками. Я вот читаю «Герой нашего времени», ничему я оттуда не могу научиться. Максим Максимович — теперь вообще таких нет. Печорин — я бы хотел, как он, но у меня так не получается. Мне непонятно оттуда, что надо, чтобы быть таким, как он. Девушки. Я смотрю, даже у Рамзана Кадырова таких черкешенок, как Бэлла, больше нет. Поэтому я эту книгу не возьму».
— Смогут ли люди из 24%-го сегмента противостоять мифологизации истории? — Солженицына не спрашивает, Солженицына выносит приговор. — Пусть меня съедят, но мир строить будут не те, кто знает кнопки на айфоне или на бегу разбираются в последних моделях супергаджетов. Идет поляризация интеллектуального развития, слой думающих людей все тоньше, а эра потребления скатывается к «наукоемкой» варваризации.
Наталия Дмитриевна вспоминает, как они с семьей жили в Швейцарии, когда Александра Солженицына изгнали из СССР. Ей тогда швейцарская школьная модель показалась несправедливой до дикости. У самой старой демократии Европы школа после 4-го класса делится на А, В, С и D. Эти потоки будущего канализируют учителя и директора школ. В D идут, в общем-то, улицы подметать и кнопки компьютера нажимать. С — банковский или офисный служащий. В — гимназисты-реалисты. А — классики, они в гимназии, помимо прочего, изучают три древних языка — греческий, латинский и древнееврейский. А и В пойдут в университеты. Остальные двигать человечество вперед не будут, а будут обеспечивать его быт.
— Не демократично? — спрашивает Наталья Дмитриевна и сама отвечает. — Абсолютно. Я за тот стандарт равного для всех среднего образования, который давали в мире СССР и, например, Франция. Кто лучше, кто хуже усваивал, но у всех был равный старт. Это была великая культура демократии. Везде в мире она уходит. Человечество вместо того, чтобы расти, наоборот, фрагментируется на тех, кто будет придумывать, как жить дальше и толковать историю, и остальных, кто ее будет потреблять.
«Абсолютизировать не стоит даже истину»
(Русский репортер. 2015. 30 апреля/14 мая. № 11. С. 32–37. URL: http://www.rusrep.ru/article/2015/05/03/absolyutizirovat-ne-stoit-dazhe-istinu)
