Максим Соколов. Русское литературное собаководство

 Максим Соколов. Русское литературное собаководство

Максим Соколов

Русское литературное собаководство

(Известия. 2003. 19 июня. № 105. С. 2)

 

С именем А.И. Солженицына, наряду с навсегда обеспеченным ему местом в отечественной и мировой истории, с Нобелевской премией по литературе, с цековским прозвищем «литературный власовец» etc, связан еще и один странный литературно-критический обычай. Разбирая жизнь и творчество писателя, критики любят именовать его не по фамилии и даже не по имени-отчеству, а именуют его краткой кличкой Солж, причем кличут его так отнюдь не давние и близкие приятели (каковых у восьмидесятипятилетнего человека в силу грустных естественных причин уже и не бывает), а вполне молодые литераторы, ни в какой идейной и человеческой близости с А.И. Солженицыным не замеченные и даже лично с ним не знакомые.

Бывают, конечно, житейские ситуации, когда краткость имени полезна и даже необходима. Фамилия «Солженицын» состоит из целых четырех слогов, а собачья кличка Солж произносится на одном выдохе. Для собаковода такая редукция естественна и разумна. Никто не называет кобеля Либертарианцем или Эмпириокритиком, потому что команда «Либертарианец, ко мне!» неудобна хозяину для произнесения, а кобелю — для понимания. Но А.И. Солженицын — не кобель, критики не выгуливают его в сквере, и это лишает собаководческую фонетику должного основания.

Кроме собачьих, бывают и клички дружеские (Кюхля вместо Кюхельбекера, Вовчик и Гера вместо Владимира и Георгия), но сфера их употребления — устное общение в интимном дружеском кругу. Кроме того, что Солженицын с давних времен слывет нелюдимом, совсем не склонным к живому устному общению, мы-то ведем речь о письменной критике, где приятельское амикошонство неуместно в любом случае. Не проходит даже и последний, богемный вариант типа Хэм вместо Хемингуэй или Паук вместо Егора Летова, каковое прозвище волен употреблять даже и человек, лично не знакомый с обладателями богемных кличек. Однако носитель такого имени должен быть богемным героем, А.И. Солженицын же недостаточно похож ни на публичного гаера, ни на удалого бонвивана.

Хватало бы и этой несообразности, тем более в сочетании с возрастом писателя. Безотносительно к тому, нравятся ли нашим литераторам его книги, его мысли и его общественная позиция, достаточно дика сама картина того, как восьмидесятипятилетнего старика именует собачьей кличкой молокосос, годящийся ему во внуки, а то и в правнуки.

Однако же наше недоумение усугубляется тем, что Солженицын — один такой. Прочие русские классики и современники не удостоены такого амикошонства, хотя гораздо удобнее писать в критических статьях «Дуст» вместо длинного «Достоевский», да и словообразовательная мощь русского языка вполне достаточна для собаководческого преобразования имен Пелевина, Сорокина, Акунина-Чхартишвили etc. Но тут критический народ безмолвствует.

В итоге трудно отделаться от мысли, что есть некая связь между уникальным, как показано выше, обхамлением имени Солженицына и личностной, а также творческой уникальностью писателя. Нравится это кому или не нравится, но Солженицын — единственный ныне живущий русский классик. А также муж судьбы, властно вписавший свое имя в русскую историю. «Иван Денисович», «Архипелаг», изгнание, не оставлявшая его вера в то, что ему доведется вернуться в Россию (в 1985 году, когда это было сказано, кто бы поверил?), и наконец-то свершившееся «Часы коммунизма свое отбили». Конечно, кроме Солженицына, есть и почившие классики, и мужи судьбы, но велико ли удовольствие быть другом-свиньей, когда имеешь дело с великим покойником? Самый смелый критик не может не осознавать, что мертвые сраму не имут. Амикошонствовать же с простыми производителями belles-lettres, пусть хоть сто раз модными — тем более никакого интереса. Образ модного писателя ныне таков, что никакой друг-свинья его дополнительно не унизит.

Спору нет, выражения «вермонтский пророк» и «Великий Писатель Земли Русской (ВПЗР)» не сегодня исполнились едкой иронии, ибо в земле русской Солженицын — не первый великий писатель, стремившийся пасти народы, от какового стремления уже не раз выходило более конфуза, нежели пользы. Но, к несчастью, выяснилось, что жить совсем без великих и совсем без пророков (при всех опасных соблазнах, их на пророческом пути подстерегающих) как-то совсем скучно и пусто. Собаководческое обращение с последним русским классиком — «как ненавистны такие люди, как хочется поскорее от них избавиться» — показывает реальную цену всех дежурных заклинаний о так недостающих нам традициях и духовном преемстве.