Андрей Зубов. Между отчаянием и надеждой: политические воззрения А.И. Солженицына 1990‑х годов

 Андрей Зубов. Между отчаянием и надеждой: политические воззрения А.И. Солженицына 1990‑х годов

---

Андрей Зубов

Между отчаянием и надеждой:
политические воззрения А.И. Солженицына 1990‑х годов

Выступление на конференции «Александр Солженицын — Архипелаг жизни и смерти».
Пенне. Италия. 24–25 ноября 2000 года

 

Немного мыслителей с такой ясностью и горячностью, как Солженицын, в 1970-е — начале 1980-х годов предупреждали мир о метафизической опасности коммунизма и обличали западное общественное мнение за соглашательство, за капитуляцию перед этим вселенским злом. В 1982 году писатель предупреждает о возможном союзе СССР и Китая — и «тогда у них дело пойдёт ещё куда поворотистей»[1].

Главная задача в то, первое десятилетие изгнания — объяснить Западу, что такое коммунизм и объяснить своему народу, что такое Россия, которую он предал, отдавшись «красному дракону с именами богохульными».

Солженицын не является одним из тех, кто предсказал крах коммунизма и нарисовал сценарий его гибели в России. Впрочем, таких людей и вообще было крайне мало. Даже те, кто, как Елена Каррер д’Анкосс, считаются пророками гибели советского тоталитаризма, в действительности предложили совершенно не сбывшиеся сценарии (Е. Каррер д’Анкосс, например, усматривала в 1982 году причину грядущего краха СССР в мусульманском возрождении Средней Азии и Кавказа).

Но Солженицын и не настаивал на том, что коммунизм — на века, как думали очень многие, способные ещё думать и в России, и в некоммунистическом мире. В одном из своих выступлений вермонтского периода он сравнивает коммунизм с тенью от солнечного затмения. Ныне она лежит на России и Китае, потом, может быть, скользнёт по Западной Европе и Америке, а потом и вовсе уйдёт, оставив разорённую землю и отравленные ядом безбожной лжи души[2].

Впрочем, многократно за эти годы он, поверх всех политических соображений и не сообразуясь со здравым смыслом, а следуя только своей художнической интуиции (или дару сверхразумного прозрения), говорил, что почти уверен, что ещё вернётся в Россию. И не книгами, как надеялся когда-то Георгий Иванов, но физически. В мае 1983 года он объяснял Малкольму Магэриджу:

 

«Знаете, странным образом, я не только надеюсь, я внутренне в этом убеждён. Я просто живу в этом ощущении: что обязательно я вернусь при жизни… Это противоречит всяким разумным рассуждениям, я не могу сказать: по каким таким объективным причинам это может быть, раз я уже не молодой человек. Но ведь и часто история идёт до такой степени неожиданно, что мы самых простых вещей не можем предвидеть»[3].

 

И история пошла «неожиданно». С 1987 года Солженицын уже всецело захвачен происходящими в России событиями. Отрываясь от любимой работы над «Узлами» русской истории, а вернее, перегоняя их многотомье в концентрат почти служебной записки, он трудится над эссе «Как нам обустроить Россию?». В лесной глуши Кавендиша писатель удивительно точно воспроизводит в себе атмосферу тогдашней перестроечной России. Надежда на освобождение, бескорыстное желание послужить распрямляющему спину Отечеству и страх — а вдруг за поворотом, во мгле, на расстоянии вытянутой руки бетонный забор и дальше не пустят — мы все так привыкли жить перед глухой бетонной стеной. Все эти чувства Солженицын разделял с пробуждающейся Россией. Разве что страха было меньше, взгляд яснее и надежды оттого больше были отравлены полынной горечью.

Мы тогда не видели себя, не чуяли — какие мы после 70 лет большевизма. Думали, что мы так себе, люди, как все. А он и видел некачественность «человеческого материала» перестройки, и понимал причины этой некачественности.

 

«…коммунизм 70 лет проедал наше тело. Это значит, старшему поколению он въелся в голову… Освобождение от коммунизма гораздо мучительнее будет для России, чем освобождение от нацизма для Германии. В Германии нацизм был всего 12 лет, и после него была проведена денацификация. У нас — 70 лет, и никакой декоммунизации ещё не начиналось[4].

 

…ещё вся Россия заставлена памятниками Ленину, и весь язык засорён коммунистическими названиями»[5],

 

— объяснял писатель 7 октября 1993 года в интервью мюнхенскому журналу «Фокус».

Трудность освобождения от коммунизма и причина на шей крайней «изглоданности» им даже не в семи десятилетиях репрессивного режима и не в его крайней жестокости, а в том, что мы, люди России, добровольно сочетались с ним.

 

«Если коммунизм укрепился в России… — то, значит, нашлось достаточно охотников из народа этой страны проводить его палаческие жестокости, а остальной народ —не сумел сопротивиться. И виноваты — все, кроме тех, кто погиб, сопротивляясь»[6],

 

— напишет он ещё в январе 1982 года.

 

«Надо перестать попугайски повторять: “мы гордимся, что мы русские”, “мы гордимся своей необъятной родиной”, “мы гордимся…”. Надо понять, что после всего того, чем мы заслуженно гордились, наш народ отдался духовной катастрофе Семнадцатого года… и с тех пор мы — до жалкости не прежние, и уже нельзя в наших планах на будущее заноситься: как бы восстановить государственную мощь и внешнее величие прежней России. Наши деды и отцы, “втыкая штык в землю” во время смертной войны, дезертируя, чтобы пограбить соседей у себя дома, — уже тогда сделали выбор за нас — пока на одно столетие, а то, смотри, и на два[7].

 

Приходится признать: весь XX век жестоко проигран нашей страной; достижения, о которых трубили, все — мнимые. Из цветущего состояния мы отброшены в полудикарство. Мы сидим на разорище»[8].

 

Избавление от вины перед Богом (а перед кем ещё можем мы быть виноваты, кроме как перед Богом и перед теми, кто «погиб сопротивляясь»?) возможно единственно через изменение ума, через возненавиденье своего прошлого, сочетавшего нас со злом, изломавшего нам жизнь. Но именно этого-то и не произошло и не происходит.

 

«Западную Германию наполнило облако раскаяния — прежде, чем там наступил экономический расцвет. У нас — и не начали раскаиваться. У нас надо всею гласностью нависают гирляндами — прежние тяжёлые жирные гроздья лжи. А мы их — как будто не замечаем.

Криво ж будет наше развитие»[9].

 

Солженицын видит нераскаянность народного сердца и всё же надеется в 1990 году на «обустройство России». Именно надежда заставляет его прорабатывать вопросы, которые больше пристали бы не писателю, а политологу: состав государства, формы территориального единства, тип организации власти, соотношение бюрократии и самоуправления. Как и все, Солженицын захвачен в то время «национальным вопросом». Незыблемый, казалось, монолит СССР раскалывался на части, на национальные государства. Уже вовсю полыхали войны на Кавказе, отделялась Прибалтика. И в отличие от большинства из нас и, честно признаюсь, в резком несогласии со мной, продумывавшим модель переустройства СССР на действительно федеративных и парламентских началах, Солженицын советует и не держаться за распадающееся государство. Союз Великороссии в границах РСФСР, Украины, Белоруссии и Казахстана — вот границы его будущего Русского Союза. Бремя империи, полагает писатель, Россия более не может нести и должна сбросить ради восстановления обескровленного русского народа и единокровных с ним народов восточнославянских.

Другой ясно выраженной идеей Солженицына в «обустройстве России» является идея земства, тогда тоже плохо расслышанная среди неумолкающих славословий представительной демократии западного типа. Солженицын предупреждает, что без земского самоуправления, т.е. без избрания самим обществом, миром своей распорядительной власти, нам не построить прочного государства.

 

«…при полной неготовности нашего народа к сложной демократической жизни — она должна постепенно, терпеливо и прочно строиться снизу, а не просто возглашаться громковещательно и стремительно сверху, сразу во всём объёме и шири»[10].

 

Солженицын предлагает схему: государственная исполнительная власть постепенно подменяется земским самоуправлением, приближаясь к человеку, а самоуправление, переходя на высшие уровни — губернии, региона, всей страны, — передаёт часть своих прав бюрократии. Главным средством политического воспитания является избрание тех, кого избиратель хорошо знает. Поэтому выборы не должны быть прямыми. В волости выбирают всем миром, а в уезд и губернию избирают уже депутаты низших уровней местного самоуправления. Система, которая сложится в результате реализации этих принципов, именуется Солженицыным «государственно-земским строем».

Тогда всё это казалось нам, политологам, таки м сложным, архаичным и надуманным. Но десятилетний опыт нашей, с позволения сказать, демократии подтвердил правоту Солженицына. Без самоуправления парламентаризм превращается в карикатуру и сплошное лукавство. Сейчас политическая модель Солженицына в своих главных чертах выглядит очень убедительным средством врачевания и организации русского общества. Хотя с искусственными новыми границами России я бы и сейчас не согласился. На мой взгляд, более верен иной принцип — те части былой России, Российской империи, если угодно, население которых демократическим волеизъявлением выразит своё желание быть вместе с русским народом в Российском государстве, не могут быть не приняты, исходя из соображений этнической или исповедной несходности. На мой взгляд, Александр Исаевич не ощущает вполне ту глубину общности, которая, поверх всех естественных разделений крови и веры, сложилась в народах исторической России за века общей судьбы. Но процесс воссоединения обязательно должен быть естественным и свободным, не аншлюсом Австрии 1938 года, но объединением Германии 1990‑го.

Своим политическим идеям, высказанным в «Как нам обустроить Россию?», Солженицын остаётся верен и по сей день. Они с решительностью повторены и в «“Русском вопросе” к концу XX века» (1994), и в последней, по его собственному обещанию (дай Бог, не сдержал бы), работе политической направленности «Россия в обвале» (1998), и в последующих выступлениях и интервью.

Но одновременно с этими старыми (но совсем неустаревшими, а всё более актуальными) политическими моделями в публицистике Солженицына всё громче звучит новая нота. Писатель предвидел, но и он не мог предположить масштаб безнравственности и хищничества дорвавшихся до власти новых правителей России, «захвативших и звание “новых русских”».

Когда большинство из нас ещё с восторгом взирали на нарождающуюся российскую демократию, ещё наслаждались информационной свободой, отсутствием цензуры, раскрепощением Церкви, открытостью границ с внешним миром, прощая власти невнятность программ и финансовую нечистоплотность (что поделаешь, мол, переходный период), Солженицын уже вовсю обличал сложившуюся в годы президентства Ельцина систему приватизации государства, ненасытного и бесстыдного личного обогащения за счёт разворовывания национальных богатств России. «Говорят, нет денег. Да, у государства, допускающего разворовку национального имущества и не способного взять деньги с грабителей, нет денег!» — говорил писатель 28 октября 1994 года, выступая в Государственной Думе.

Ложа правительства была пуста во время этого выступления. Депутаты «правящей партии» «Выбор России» его проигнорировали и голосовали против приглашения писателя в Думу. Егор Гайдар вошёл в зал, когда Солженицын уже полчаса как был на думской трибуне. «Стыд не дым — глаза не выест». Но слова Солженицына ели сердца даже давно окаменевшие. Смотреть в глаза писателю, испившему до дна чашу страданий в борьбе за душу России, было невыносимо трудно тем, кто из «коммунистической номенклатуры перебежал в демократы» не в результате глубинного раскаяния, изменения ума, а по холодному расчёту — ради более удобной и богатой жизни. Совесть обличала. Отсюда и голосование против приглашения, отсюда и нагличанье молодых реформаторов, отсюда и характерные фрейдистские оговорки хулителей:

 

«С голливудской бородой и начищенной до немыслимого блеска совестью он является в Россию… а кому он, в сущности, нужен? Да никому…»[11]

 

Чистая совесть писателя ела глаза тем, кто в свою совесть предпочитал не заглядывать, а то и разучился, ослеплённый миражом мгновенного обогащения.

А Солженицын уже тогда, в 1994-м, решительно назвал «Великой Русской Катастрофой 90-х годов XX века»[12] явление, которое мы искренне считали «демократизацией» и «развитием рыночных отношений».В один ряд с революцией 1917 года, с ГУЛАГом и войной 1941–1945 годов поставил он «нынешний по народу “удар Долларом”, в ореоле ликующих, хохочущих нуворишей и воров»[13]. Тогда нам казалось, что это уж слишком. Что в своей критике писатель переходит в стан красно-коричневых, что нельзя на одну доску ставить кровавых деспотов, богоборцев и мужикоборцев и пусть не всегда кристально честную, но демократическую власть, вытаскивающую, опять же, пусть не всегда умело, Россию из большевицкого прошлого.

Понадобилось прожить всё это десятилетие, увидеть плоды правления тех, кто именовал себя «демократами-рыночниками», чтобы совсем иначе услышать эти слова Солженицына. Тем более что их он не уставал повторять все годы «реформ»:

 

«Когда “Красное Колесо” стали публиковать на родине в середине 90-х… реальное новое Колесо, только цвета Жёлтого, уже пожирало Россию. Нынешнее, ещё новое, падение России длится не месяцы, нет, вот уже второе десятилетие — так тем опаснее и долговременней могут быть материальные, демографические и нравственные последствия. Тем труднее найти и осуществить созидательный выход из этого хаоса, безвозбранно усугубляемого высокопоставленным грабительством, — говорил писатель во время вручения ему Большой Ломоносовской медали в Академии наук 2 июня 1999 года и продолжал: — В условиях уникального в человеческой истории пиратского государства под демократическим флагом, когда заботы власти лишь о самой власти, а не о стране и населяющем её народе: когда национальное богатство ушло на обогащение правящей олигархии из неперечислимых кадров властей верховной, законодательной, исполнительной и судебной — в этих условиях трудно взяться за утешительный прогноз для России»[14].

 

Мы «поползли» к выходу из коммунизма как были, «обглоданные коммунизмом», без тени раскаяния за совершённые нами и отцами нашими в коммунистические десятилетия преступления, и точно — «кривым оказалось наше развитие». Да и развитие ли это вообще?

Начиная с середины 1990-х годов Солженицын всё чаще намекает на возможность для России и полной государственной гибели. Он испытывает всё растущий страх, что «из разорища» мы как государство вовсе не выйдем, что будем полонены пришельцами. Хотя и в сослагательном наклонении, но он пишет:

 

«…в предстоящие десятилетия мы будем ещё, ещё терять и объём населения, и территории, и даже государственность…»[15].

 

И это — не объективное следствие исторического процесса и даже не результат нашего преступного выбора 1917 года. Это результат нашего нынешнего отношения к нашему прошлому и нашего нового согласия на зло. Потому что, примиряясь со злом прошлого, мы соучаствуем в нём, а соучаствуя— несём за это полную ответственность перед Богом и судимся Им по всей строгости за это соучастие в преступлениях отцов.

Иное дело, что само нынешнее губительное нечувствие греха и неумение противостать ему, сама наша слепота и расслабленность, скорее всего, результат свободного выбора нашего народа.

 

«Множественное большинство русского народа ныне пригнетено своей беспомощностью, ограбленностью, нищетой. Но не уклонимся осознать и страшней: русский народ в целом потерпел в долготе XX века — историческое поражение, и духовное, и материальное. Десятилетиями мы платили за национальную катастрофу 1917 года, теперь платим за выход из неё — и тоже катастрофический»[16].

 

В своей критике нынешнего «пиратского государства» Солженицын во многом сходится с коммунистами, симптомы болезни он видит столь же ясно, как и они, но вот объясняет он эту нашу, возможно, смертельную болезнь совершенно иначе, чем левые. Не отход от советской государственности и идеалов социализма, не жидомасонский или американский заговор против СССР, не двурушничество Горбачёва, нет — все эти причины он отметает. Историческую катастрофу России он объясняет другим — потерей веры в Бога, отказом от нравственных устоев сначала среди высших, а потом и в среде простонародья. Следствием этого стала неуёмная жажда чужой собственности у одних и полное равнодушие к нуждам народным у других. В результате — забвение долга и высшими, и низшими. Царь Николай II, отрёкшись от престола, «предпочёл… устраниться от бремени» и тем самым «предал нас… — на всё последующее»[17]. Солдаты, воткнув штык в землю, опозорили Россию и превратились в банальных грабителей своих соседей. Лишь горстка людей выступила за честь и совесть погибающей Родины — часть офицерства, гимназисты, студенты, кое-кто из крестьян и мещан составили, с готовностью умереть «За Русь Святую», добровольческое белое ополчение. Но Святой Руси давно уже не было, и белые добровольцы были смяты бесконечно бoльшим числом наших соотечественников — богоборцев, разбойников и грабителей, да и тех, кто молчаливо согласился не противиться раскручиванию «красного колеса».

Тогда т е, кто согласился на коммунизм, умерли. И мы — дети мертвецов. А те, кто погиб, защищая святыню и честь России, — они живы. Любимые политические фигуры российской истории для Солженицына — Пётр Столыпин, адмирал Колчак, генерал Лавр Корнилов — те, кто осмелился пойти против потока, ибо поток низвергался в бездну. Все они погибли, но такая смерть и есть жизнь. Но мы, увы, не их дети. И потому мы сами мертвы не физической, но страшнейшей её — метафизической смертью.

Метафизическая опасность коммунизма вполне открылась не в 1982 году, когда он был ещё жив, а ныне, когда он ушёл из России, но оставил после себя пустыню — и природную, и нравственную. Пустыню, которую, может быть, и не удастся уже возродить к жизни. Однако вошедший уже в девятое десятилетие жизни писатель не теряет надежды. Также как сверх всякого разумения твёрдо верил он в то, что вернётся в Россию из изгнания, так же, ощущая неощутимое, верит он и в будущее своего народа:

 

«За эти четыре года, поездив по России, поглядев, послушав, — заявлю хоть под клятвой: нет, наш Дух — ещё жив! и — в стержне своём — ещё чист!»[18]

 

Иные, чем «демократы» и «коммунисты», причины нашей теперешней бедственности усматривает Солженицын и потому иные видит и лекарства для исцеления. Не возврат к советской системе, не восстановление СССР и не копирование западных политических и экономических моделей, не какой-то новый ловкий экономический приём. Нет. Коль мы рухнули, оставив веру в Бога и потеряв совесть, то и восстановление мы должны начать с обретения веры и совести. Солженицын вспоминает слова Ивана Ильина «нечего и браться за восстановление России без совести и без веры». И продолжает:

 

«…будущее наше, и наших детей, и нашего народа — зависит первей и глубинней именно от нашего сознания, от нашего духа, а не от экономики»[19].

 

А сознание индивидуально. Оно коренится не в инстинкте зверя, но в свободном волевом решении человека как «образа Божьего». И Солженицын надеется не на массу, которую всегда влечёт к худшему, но на отдельного «штучного» человека, который только и может прийти в сознание, раскаяться, собрать свою волю и с упованием на Бога мужественно начать собирать камни наших святынь, в безумии разбросанные отцами.

 

«Ах, если бы, если бы мы были способны к истинному всеобъединению… <…> А пока не способны, то вот и правило: Действуй там, где живёшь, где работаешь! Терпеливо, трудолюбиво, в пределах, где ещё движутся твои руки. <…>

Мой дух, моя семья да мой труд — добросовестный, неусыпный, без оглядки на захлёбчивую жадность воровскую, — а как иначе вытягивать? <…> Без труда — нет добра. Без труда — и нет независимой личности»[20].

 

Писатель уже усматривает начала этого созидательного действия. Уже видит, что низшая точка пройдена, возрождение началось. Конечно, это движение ещё очень слабо, ещё почти невидно в общем разложении и неощутимо в зловонном смраде, но восстанавливающиеся храмы, тяга молодёжи в университеты, всё новые прекрасные исследования учёных, отказавшихся бросить Родину, самоотверженный труд многих учителей — вселяют надежду.

Рухнувшая на дно ада и смерти Россия преподала всему миру страшный урок — чего может стоить богоотступничество и отвержение совести. Но пока жива душа, верит писатель, — жива и надежда. Может быть, Россия преподаст миру ещё и новый урок — урок покаяния, изменения ума, обращения к Духу и, в результате, — восстания из бездны.