Алексей Климов. Тема нравственного пробуждения у Солженицына

 Алексей Климов. Тема нравственного пробуждения у Солженицына

---

Алексей Климов
Покипси (США)

Тема нравственного пробуждения у Солженицына

 

Вряд ли требуется доказывать, что тематика лишений, страданий, несчастных слу­чай­ностей и роковых просчётов широко представлена в творчестве Солженицына. Но в произведениях писателя одновременно присутствует и другая тематическая струя, яркая и мощная, в которой преображается трагический колорит и звучат ноты духовного восхож­дения, возникая именно в самые острые моменты трагических коллизий. Неко­то­рым ас­пек­там этой стороны творчества писателя посвящено настоящее сообщение.

В ранней поэме «Прусские ночи» офицер Красной армии по имени Сергей Нержин поначалу пытается сохранить некую пилатоподобную непричастность к стихийному раз­гу­лу, царящему вокруг него во время вторжения советских войск в Восточную Прус­сию в начале 1945-го[1]. Немецкий фронт в этих краях фактически рухнул, и Красная армия «ва­лит» (по формулировке поэта)[2] вперёд в каком-то весёло-мстительном опьяне­нии, гра­бя, убивая, насилуя и поджигая аккуратные немецкие селенья.

Нержин видит всё это, но рассуждает так:

 

Что ж, гори, дыми, пылай,

Трудолюбный, гордый край!

Средь неистовства толпы

Мести в сердце не ношу:

Не сожгу в тебе щепы

И дворца не погашу.

Я пройду, тебя не тронув,

Как Пилат, омыв персты...[3]

 

Однако попытка оставаться в позе стороннего наблюдателя не выдерживает натиска соблазнов, окружающих Нержина, и он всё более и более отступает от своих из­на­чальных намерений. Сперва он забирает канцелярские принадлежности, брошенные на немецкой почте, оправдываясь тем, что эти вещи все равно пропадут:

 

Перед кем краснеть я должен?[4]

 

Дальше — больше. Наблюдая разгул солдат, Нержин начинает говорить уже не отрешённым голосом Пилата:

 

В нашей жизни беспокойной —

Нынче жив, гляди — убит,

Мил мне, братцы, ваш разбойный

Не к добру весёлый вид[5].

 

Заложенная здесь мысль подкрепляется затем уже формально знаменитым латинским речением Сarpe diem! («Лови день!» — из первой оды Горация)[6]. Но едва ли не более сильное воздействие на Нержина имеет навязчивый мотив («зов лукавый»), всё гром­че звучащий у него в ушах:

 

Ну, какое сердце

Устоять сумеет?..[7]

 

Всё вместе взятое в конце концов приводит Нержина к совершению двух тяжких преступлений: он косвенно виновен в том, что не предотвратил произвольное убийство, учинённое его солдатами, а затем уже лично поддался стихии вседозволенности и изнасиловал несчастную немку[8]. В этом акте, однако, перейдена какая-то душевная мера, и непреодолимый протест совести заставляет Нержина содрогнуться от сознания грехов­ности своего поступка:

 

Я ей поздними словами

Сам сказал: «Какая низость!»[9]

 

До этого последнего момента Нержин ведёт с собой внутренний спор, как бы стараясь убедить самого себя, что окружающие его вопиющие варварства — в какой-то мере оправданны, то ли по мысли, выраженной пресловутой формулой «Кровь за кровь, и зуб за зуб»[10], то ли отмеченным уже призывом «ловить день». Но все эти рассуждения раз­ле­таются в прах перед окончательно пробудившимся и восставшим нравственным чувством.

В одной из своих «крохоток», написанных в 1990-х годах, уже после возвращения в Россию, Солженицын приводит сравнение, самым прямым образом приложимое к психо­логическому потрясению Нержина. Речь идёт о липе, расщеплённой молнией во время грозы. Ток прошёл

 

«...повдоль и повдоль ствола, через её живое и в себе уверенное нутро».

 

И писателю видится параллель с человеческой совестью.

 

«Так и нас, иного: когда уже постигает удар кары-совести, то — черезо всё нутро напрострел, и черезо всю жизнь вдоль. И кто ещё остоится после того, а кто и нет»[11].

 

Именно удар «кары-совести» постигает Нержина в поэме «Прусские ночи». Но он, в отличие от дерева, не уничтожен; он — «остоится». Уничтожены и сожжены его ложные воззрения, а ему открывается мир нравственных законов.

Аналогичный пример мы встречаем в рассказе «Случай на станции Кочетовка», написанном в конце 1962 года. Здесь мы знакомимся с молодым лейтенантом Зотовым, помощником военного коменданта на небольшой железнодорожной станции осенью 1941-го. Человек добросовестный и честный, наделённый ярко выраженными добрыми наклон­ностями, Зотов, однако, искренне предан основам марксизмаленинизма и не сомневается в правдивости пропагандистских лозунгов того времени.

Солженицын подробно, даже любовно останавливается на наивной вере Зотова в идеалы революции, вере, которая, к огорчению Зотова, находит лишь вялый отклик среди большинства окружающих его людей[12]. В этой связи близорукость Зотова — черта явно символическая. То же самое относится к его наружности: когда он снимает очки, лицо его выглядит детским[13]. Вообще, вся «советскость» Зотова представлена как нечто внешнее, наносное, похожее на фуражку, которую он не снимает с головы даже в комнате, когда он на дежурстве, и которая придаёт строгость его курносому лицу[14].

Катастрофически неудачный ход войны осенью 41-го Зотов воспринимает как «святое горе»[15], однако вовсе не в плане национальном, а как смертельную угрозу всем его идеологическим верованиям. По этому поводу он с сочувствием вспоминает недавно слышанные им стихи со следующими словами:

 

Если Ленина дело падёт в эти дни —

Для чего мне останется жить?[16]

 

Эта преданность «делу Ленина» вступает в борьбу с добрыми наклонностями Зотова, когда к нему попадает случайно отставший от своего эшелона «окруженец» по фамилии Тверитинов[17]. Явная интеллигентность окруженца, до войны бывшего актером МХАТа, сразу вызывает прилив доброжелательности к нему со стороны Зотова. Но искреннее расположение Зотова моментально обрывается, когда Тверитинов не в состоянии вспомнить, что бывший Царицын теперь называется Сталинградом. (Город был переименован в 1925 году.) Вступают в силу прочно усвоенные доверчивым Зотовым советские пропагандистские шаблоны и заглушают его естественный сердечный отклик. По разумению Зотова, советскому человеку невозможно не знать о переименовании города, столь прославленного в официальной историографии гражданской войны. И, следуя этой логике, Зотов считает, что раз Тверитинов не советский человек, то он почти наверное — враг. Более того, хорошие манеры Тверитинова дают повод подозревать, что он вообще не окруженец, а переодетый эмигрант, засланный с целью диверсии. Ход мыслей Зотова представлен так:

 

«Возможно ли? Советский человек — не знает Сталинграда? Да не может этого быть никак! Никак! Никак! <…> Подослан! Агент! Наверно, белоэмигрант, потому и манеры такие. <…> Да не офицер ли он переодетый?»[18]

 

И, повинуясь этим подозрениям, Зотов решает арестовать Тверитинова и передать его в руки НКВД. При помощи довольно подлого обмана он выполняет своё намерение, испытывая при этом, однако, возрастающее сомнение в правильности своего поступка[19]. И хотя Зотов не переживает столь же острого морального сотрясения, как Нержин в «Прусских ночах», тем не менее чувство вины за эту, очевидно, непоправимую ошибку глубоко врезается в его сознание, окрашивая всю его дальнейшую жизнь. Как пишет Солженицын, «никогда потом во всю жизнь Зотов не мог забыть этого человека…»[20]

Эти два эпизода иллюстрируют нравственный парадокс: именно вопиюще несправедливые поступки способны пробудить ответную реакцию нравственного протеста, как бы всколыхнув тот глубинный пласт добра, который заложен в каждом из нас. Тут можно вспомнить Раскольникова в «Преступлении и наказании», внутренняя человечность которого восстаёт против поработившей его идеологии. Солженицын, так же как Достоевский, верит в инстинктивную способность каждого человека воспринимать нравственные категории — даже человека, накопившего тяжёлый груз чуждых идей и верований[21]. Но если у Достоевского в мучительно долгом процессе возрождения Рас­коль­никова активно участвует ряд близких ему людей, то в художественном мире Солженицына нравственное прозрение возникает стихийно из глубины потрясённой совестью индивидуальной души, в этом смысле совершенно без постороннего участия.

Особенно ярко проявляется этот процесс в эпизоде, описанном в третьем томе «Архипелага ГУЛАГа», в главе «Белый котёнок». С необычайной динамичностью здесь передан рассказ Георгия Тэнно о его побеге из среднеазиатского лагеря вместе с неудачливым напарником. Целых двадцать суток беглецы успешно скрываются от погони и достигают Иртыша. Плывя вниз по течению в захваченной ими лодке, они встречают другую, плывущую попутно, в которой какой-то провинциальный инвалид с женой перевозит всё свое имущество из одного города в другой. У Тэнно моментально рождается идея присвоить себе документы и деньги этих переселенцев, но он столь же быстро соображает, что осуществить такой план можно будет только при помощи убийства этих двух случайно встреченных людей. Тэнно колеблется, не чувствуя в себе решимости на такой поступок. «Неужели же не имеем права?» — вопрошает он сам себя.

Далее следует неожиданный момент перелома. Цитирую слова Тэнно:

 

«И вдруг — вдруг что-то очень лёгкое коснулось моих ног. Я посмотрел: что-то маленькое, белое. Наклонился, вижу: это белый котёнок. Он выпрыгнул из лодки, хвостик у него задран стебельком, он мурлычет и трётся о мои ноги.

Он не знает моих мыслей.

И от этого котячьего прикосновения я почувствовал, что воля моя надло­ми­лась. Натянутая двадцать суток от самого подлаза под проволоку — как будто лопнула. Я почувствовал: <…> я не могу не только жизнь у них отнять, но даже их трудовых кровных денег»[22].

 

С огромной убедительностью Солженицын показывает действие того нравст­вен­но­го инстинкта, который, по мысли писателя, способен пробудиться в каждом из нас. Осо­бен­но показателен в этом эпизоде сам процесс воздействия на Тэнно. Мощное чувство, пресёкшее планы убийства, возникает от импульса косвенного, нерационального, лишённого ясно осознанной причинности. Совесть действует как бы мимо сознания, влияя непосредственно на чувство и волю. Точно так же Зотов в «Случае на станции», осуществляя арест Тверитинова в угоду пресловутой «революционной бдительности», непроизвольно краснеет, когда обманывает Тверитинова, с трудом поднимает глаза на свою жертву и не имеет сил сказать прямо, что же, собственно, он предпринимает[23]. Естественное чувство бунтует против явной несправедливости, даже в тех случаях, когда не останавливает вероломного действия.

Следует добавить, что Тэнно вовсе не воспринимает срыв своих намерений в эпизоде с котёнком как моральную победу. Даже совсем наоборот, как видно из его последующих горьких мыслей:

 

«Вот так устроено: они могут отнять свободу у каждого, и у них нет колебаний совести. <…> Они всё смеют, а мы — нет»[24].

 

Без сомнения сочувствуя этим словам, Солженицын, думаю, столь же несомненно считает, что иметь «колебания совести», о присутствии которой сожалеет Тэнно, по боль­шому счёту ценнее, чем победа любой ценой.