Генрих Бёлль. Боль, гнев и спокойствие

Генрих Бёлль

Боль, гнев и спокойствие

О сборнике рассказов Александра Солженицына «Для пользы дела»

Заглавный рассказ этого сборника[1] сразу в нескольких отношениях приложим ко всему творчеству Солженицына и к спорам вокруг него, ибо споры идут о вопросе: чьим интересам служит этот писатель.

Служила ли «интересам» своих стран европейская и американская послевоенная литература? Никоим образом. Неужели Никсон мог когда-либо сказать о Селби, что тот, дескать, служит национальным интересам, неужели Кизингер сказал бы такое о Грассе? Навряд ли. Вся послевоенная литература — антинациональна; здоровой ее никак не назовешь, только я полагаю что противоположностью такому «здоровью» является не «болезнь», а «страдание» Каким чудовищем был бы человек без способности страдать?

Вновь и вновь опровергаемому, вновь и вновь отстаиваемому идеалу «здорового» мира соответствует определенная художественная форма — социалистический реализм, который является по сути марксистской разновидностью всем нам знакомой духоподъемлющей литературы, где добро побеждает, злодей бывает наказан либо он исправляется; это литература, в которой не страждут от сомнений в истинности той или иной мироспасительной доктрины. Схема известна. Разумеется, духоподъемлющая литература может содержать и критику (не настолько догматики глупы), однако в конечном счете критика должна содействовать утверждению доктрины,

Так чьим же интересам служит Солженицын? Поймет ли, наконец, хоть какой-нибудь истеблишмент, как трудно поставить себе в услужение своенравного писателя? Так или иначе хрущевский расчет со сталинизмом прогремел на весь мир, эта тема обошла все газеты, плотина оказалась прорванной. Да разве же найдется государственный деятель из тех, кто мнит себя реалистом, который действительно считал бы, что такой проран в плотине можно вновь перекрыть? А ведь то, что в свое время провозгласил Хрущев, было не литературой, это был суровый и жесткий язык политического реалиста. При Хрущеве и начал публиковаться в Советском Союзе писатель Александр Солженицын. В интересах социализма и социалистического реализма стоило бы отказаться всего лишь от претензии на единственно правильный рецепт счастья для мира и признать, что и в социалистических странах люди страждут, то есть мучаются вопросом: не работала ли та жуткая машина на ад абсурда?

Дёрдь Лукач, которого никак не назовешь агентом империализма, показал в своем эссе (опубликованном в издательстве «Лухтерханд»[2]), что истоки Солженицына следует искать в социалистическом реализме, и предостерег писателей из социалистических стран — я излагаю его мысли весьма конспективно — от заимствования формальных элементов западных литератур. Полагаю, он прав: литература там может обновиться лишь за счет собственных сил, у Запада для нее ничего стоящего нет.

Возможно, когда-нибудь — только когда? — в Советском Союзе поймут, чьим интересам служит писатель Александр Солженицын. Романом «В круге первом» он свершил чудо осовременивания социалистического реализма, благодаря чему тот приобщился к мировой литературе, причем не только за счет разоблачений сталинизма. Солженицын более чем поколебал треклятое высокомерие Запада по отношению к советской литературе, и вообще писатель, подобный Солженицыну, возможен только в Советском Союзе.

Особенно меня поражает излучаемое им спокойствие, хотя ни один писатель на земле не оспаривается столь яростно и не подвержен такой опасности. Возникает впечатление, будто ничто не в силах вывести его из этого спокойствия, даже жуткая брань, которая раздается на родине в его адрес, и публично предложенный выезд, отвергнутый Солженицыным как высылка из страны.

Но это отнюдь не олимпийское спокойствие. а спокойствие человека, горячо переживающего события нашей жизни, нашего современника и уж никак не живого монумента, покрытого патиной вечной славы. Каждый из собранных здесь рассказов, даже самая малая проза, излучает этот покой — удивительное послание глупой суете, которой все мы привержены в большей или меньшей степени.

Заглавный рассказ печален. Обманут весь коллектив техникума, включая директора и преподавателей, который с энтузиазмом работал на субботниках и воскресниках; в последний момент новостройку передают для других целей. За несколько часов до того, как учащиеся техникума собираются начать переезд, какие-то инстанции решают занять помещение под другие нужды. Солженицын и в этих сравнительно небольших произведениях оказывается писателем, который понимает, что достоверность создается деталью.

Например, при обходе старого техникума некий товарищ из министерства пытается втолковать директору, что у того нет нехватки площадей, и когда он находит свободное местечко на стене, где лаборант прикнопил фотографию какой-то красотки («из нашего журнала или из заграничного была вырезана эта грешница, понять без подписи было нельзя»), он козыряет перед директором: «Вот, говорите места нет...». В подобных эпизодах — есть и другой пример, когда некий партработник на упрек, что, дескать, у него не советский стиль работы, отвечает: «Наоборот, Я советно работаю, с народом я советуюсь»,обнаруживается точность Солженицына, отнюдь не хладнокровие и уж тем более не стилистическая огрубленность, напротив — чуткость, которая терпеливо ищет верную деталь и терпеливо готова ждать ее. Это признак нового реализма, который не позволит себя взнуздать, который человечен, а потому способен изображать и ответ работников неодноцветно.

Разумеется, любовь и симпатии Солженицына принадлежат тем людям, которых у нас по привычному упрощенчеству именуют «простыми» или «маленькими»; здесь, к примеру, и опустившийся солдат революции из рассказа «Правая кисть», и старая крес­тьянка Матрёна из рассказа «Матрёнин двор», и верующие из рассказа «Крестный ход», которых Солженицын берет под свою защиту от хулиганствующих «материалистов».

Все его персонажи в равной мере полны спокойствия, терпения, но и гнева: все они служат «интересам дела», которое интернационально. Отголоски национальной обиды так же очевидны в советской критике творчества Солженицына, как и проявление зависти. Ведь ныне советские писатели порвали и с объединением европейских литераторов «Комес», которое собственно и создано-то как инструмент примирения социалистической и западной литературы. И все это из-за одного-единственного писателя который всегда энергично боролся и борется теперь против манипуляции с его произведениями на Западе, который неизменно подчеркивал, что пишет для советских людей.

Разве мудро объявлять такого писателя врагом народа, придавая ему тем самым еще большую политическую и символическую весомость? Да и под силу ли одному писателю такое бремя?

1970
Перевод с немецкого В. Хлебникова

[1] В немецком переводе он называется «В интересах дела». — Прим. перев.

[2] Там же вышел и сборник «Для пользы дела». — Прим. перев.