Владимир Захаров. О глубинных совпадениях Солженицына и Достоевского
Владимир Захаров. О глубинных совпадениях Солженицына и Достоевского
Владимир Захаров,
Москва
О глубинных совпадениях Солженицына и Достоевского
Когда речь идёт о таких писателях, как Солженицын, о русской литературе мало говорить как о литературе. Присутствие Солженицына в современной русской словесности, как в древние времена митрополита Илариона, преподобного Нестора, автора Слова о полку Игореве, преподобного Эпифания Премудрого, в Новое время — Державина, Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, в XX веке — И. Шмелёва, А. Ахматовой и Б. Пастернака, меняет значение и содержание того, что мы привыкли называть русской литературой.
Так было бы даже в том случае, если бы Солженицын был один, но вместе с ним соратники — писатели-«деревенщики», писавшие о вечных духовных ценностях, хранившихся в русском крестьянстве, так что, имея в виду исходный смысл слова «крестьянский», в котором просвечивает исконное значение — «христианский», необходимо отметить их принадлежность к христианской традиции в русской литературе.
Их всех назвал сам А.И. Солженицын при вручении премии В. Распутину 4 мая 2000 года:
«В большой доле материал этих писателей был — деревенская жизнь, и сами они выходцы из деревни, от этого (а отчасти и от снисходительного самодовольства культурного круга, и не без зависти к удавшейся вдруг чистоте нового движения) эту группу стали звать деревенщиками. А правильно было бы назвать их нравственниками — ибо суть их литературного переворота была возрождение традиционной нравственности, а сокрушённая вымирающая деревня была лишь естественной, наглядной предметностью.
Едва ли не половину этой писательской группы мы теперь уже схоронили безвременно: Василия Шукшина, Александра Яшина, Бориса Можаева, Владимира Солоухина, Фёдора Абрамова, Георгия Семёнова. Но часть их ещё жива и ждёт нашей благодарной признательности. Первый средь них — Валентин Распутин» [1].
Сто лет назад, говоря об упадке культуры, писали о декадансе — сейчас пишут о постмодернизме, но как прежде величие Толстого, так и сегодня присутствие Солженицына в современной литературе оттеняет мизерность тщеславий и творческую бесплодность, придаёт литературе иное измерение — она предстаёт словесностью, которая имеет тысячелетнюю историю, вековые духовные традиции.
Не все писатели выдерживают сравнение с Достоевским. Солженицын ничего не теряет, более того — при всей очевидной оригинальности своего творческого дара обнаруживает ожидаемую и в то же время неожиданную родственность с Достоевским.
Солженицын близок Достоевскому даже тогда, когда спорит с ним, как, например, в Нобелевской речи, когда рассуждает о мысли, как ему кажется, Достоевского: «Красота спасёт мир». Солженицын чувствует её недостаточность — ему необходимо триединство Истины, Добра и Красоты. Но не так ли полагал и Достоевский?
Знаменитая фраза возникает в вопросе Ипполита Терентьева князю Мышкину:
«Правда, князь, что вы раз говорили, что мир спасёт “красота”? — Господа, — закричал он громко всем: — князь утверждает, что мир спасёт красота! А я утверждаю, что у него оттого такие игривые мысли, что он теперь влюблён. Господа, князь влюблён; давеча, только что он вошёл, я в этом убедился. Не краснейте, князь, мне вас жалко станет. Какая красота спасёт мир? Мне это Коля пересказал… Вы ревностный христианин? Коля говорит, что вы сами себя называете христианином» [2].
Слова, ставшие афоризмом, переходят в романе из уст в уста — они в буквальном смысле возвращаются к князю из третьих уст. Каскад вопросов Ипполита Терентьева ясно раскрывает проблему, христианская ли это мысль. В романе князь Мышкин молчит, в записной тетради против этой фразы написано: «Князь скажет что-нибудь о Христе» [3].
Мысль князя Мышкина сложна и тоньше — как и мысль Достоевского, и провидческое указание Солженицына.
Эти совпадения глубже и определённее, чем тогда, когда в «Круге первом» А.И. Солженицын сознательно воспроизводит архитектонику полифонического романа, причём воспроизводит логическую структуру, созданную М. Бахтиным, — у Достоевского она не столь логична и не так жёстко сконструирована, как у Бахтина.
Эта родственность двух писателей обнаруживается и в совпадениях некоторых знаменательных деталей их литературного дебюта.
Вряд ли А.И. Солженицын думал о Макаре Девушкине, когда писал «Один день Ивана Денисовича», но неслучайно сходной фразой начинается роман Достоевского и заканчивается рассказ Солженицына.
«Вчера я был счастлив, чрезмерно счастлив, донельзя счастлив!» [4] — начинает своё первое письмо Макар Девушкин.
Чем же счастлив Макар Девушкин?
Тем, что «уголочек занавески у окна вашего загнут и прицеплен к горшку с бальзамином, точнёхонько так, как я вам тогда намекал»; поездкой на Острова, встречами и бдениями у Всенощной, возможностью видеть тень Вареньки в окне.
Как роман Достоевского при всей сложности содержания рассказывает о незатейливом счастье бедных людей, так и рассказ Солженицына повествует о «почти счастливом» дне Ивана Денисовича:
«Засыпал Шухов вполне удоволенный. На дню у него сегодня выдалось много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с ножёвкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся» [5].
Эти слова рассказа Солженицына звучат как эхо других слов Макара Девушкина:
«Умоляю вас, родная моя, не разлучайтесь со мною теперь, теперь, когда я совершенно счастлив и всем доволен. Голубчик мой! Вы Федору не слушайте, а я буду всё, что вам угодно, делать; буду вести себя хорошо (недавно Макар Девушкин провинился: запил. — В.З.), из одного уважения к его превосходительству (который одарил его 50 рублями. — В.З.) буду вести себя хорошо и отчётливо; мы опять будем писать друг другу счастливые письма, будем поверять друг другу наши мысли, наши радости, наши заботы, если будут заботы; будем жить вдвоём согласно и счастливо. Займёмся литературою… (Пожалуй, это первая откровенная проговорка, чем, собственно, занимается герой в своих письмах, — и неслучаен его творческий акт в финале романа — неотправленное письмо без даты и без адреса, факт написания которого и превращает переписку героев в литературу, а Макара Девушкина в литератора. — В.З.) Ангельчик мой! В моей судьбе всё переменилось, и всё к лучшему переменилось» [6].
Подчёркиваю, что здесь речь идёт не о влияниях и заимствованиях, а о неслучайных художественных решениях при всей очевидной разности жизни мелкого чиновника и советского зэка.
Как некогда Достоевский заставил рыдать над своим романом таких искушённых читателей, как Некрасов и Григорович, привёл в восторг Белинского и Панаева, заставил говорить о Макаре Девушкине в великосветских салонах, так и рассказ Солженицына в своё время потряс читающий мир. И вчера здесь прозвучала оценка К. Чуковским рассказа Солженицына: «литературное чудо» (тоже знаменательная отзывчивость критика, ещё в 1918 году вдохновенно и восторженно описавшего литературный дебют, историю публикации первого романа Достоевского).
Художественный эффект рассказа Солженицына был бы очевидно слабее, если бы не точный и безупречный выбор героя, если бы на месте неидеального Ивана Денисовича оказался кто-то другой — более умный, образованный, сильный и волевой, или кавторанга — или Цезарь Маркович. Гениальность художественного решения Солженицына в том, что за колючей проволокой оказался именно Иван Денисович, простой и не совсем простой в своей человечности русский человек, бывший колхозник, не утративший крестьянский толк и сохранивший народную мораль и сметку, солдат, пострадавший от своих больше, чем от фашистов. Образ героя больше и точнее слов, своим явлением перед читателями он наглядно опровергает идейные и политические мифы советской эпохи. Гулаговский зэк, он знает, что жизнь на воле в колхозе не слаще, он озабочен, как ему облегчить участь жены и дочерей, он нашёл способ помочь семье, отказавшись от посылок, чтобы не обременять семью расходами. Он многим зэкам нашил тапочки — «всё другим, себе не оставил». Ему жальчее сохнущие валенки и портянки своих мёрзнущих ног — он так готов постоять на сыром студёном полу. Он унижен властью, голодом и холодом, ему обидно, что на его срок выпало три високосных года, которые прибавляют три лишних дня к его заключению. У него есть свой способ спастись от бесчеловечного режима — избежать, уклониться, схитрить, не участвовать. Единственное, что не может делать плохо Иван Денисович, — это работать: работает он в удовольствие, весело, мастеровито.
Так и в «Бедных людях». Можно быть умнее, культурнее, образованнее Макара Девушкина, и таких героев русская литература знала: Онегин, Ленский, Татьяна Ларина, Печорин. Достоевский же открыл безграничный духовный мир и раскрыл величие «маленького» человека, сострадающего и помогающего другому человеку, открыл героя, который самоотвержен в своей преданной любви и служении ближнему, героя, который в своих письмах обретает дар слова и сам творит литературу.
И здесь ещё одно знаменательное совпадение Солженицына и Достоевского: как современный автор говорит языком и понятиями Ивана Денисовича, так и Достоевский дорожил своим правом говорить от лица героя.
Так было в 1846 году, когда он жаловался брату:
«В публике нашей есть инстинкт, как во всякой толпе, но [есть] нет образованности. Не понимают, как можно писать таким слогом. Во всём они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал. А им и невдогад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин иначе и говорить не может. Роман находят растянутым, а в нём слова лишнего нет» [7].
И позже в том, что у него «каждое лицо говорит своим языком и своими понятиями», Достоевскому приходилось убеждать в письме от 21 августа 1875 года друга юности и сотрудника «Отечественных Записок» А.Н. Плещеева, редактора «Русского Вестника» Н.А. Любимова в письмах от 8 августа 1879 г. и от 10 августа 1880 г.
В целом и Достоевского, и Солженицына роднит нечто большее, чем то, что возникает в процессе влияний, подражаний и пр., — их сближает и делает конгениальными принадлежность к одной литературной традиции — русской христианской словесности.
[1] Солженицын А.И. Слово при вручении премии Солженицына Валентину Распутину 4 мая 2000 // Новый мир. 2000. № 5. С. 186.
[2] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Л., 1973. Т. 8. С. 317.
[3] Там же. 1974. Т. 9. С. 222.
[4] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. М., 2003. Т. 1. С. 11.
[5] Солженицын А.И. Малое собр. соч. в 7 т. М.: Центр «Новый мир», 1991. Т. 3. С. 111.
[6] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. М., 2003. Т. 1. С. 74.
[7] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Л., 1985. Т. 28, кн. 1. С. 117–118.