Дмитрий Быков. О Солженицыне и русском национализме

О Солженицыне и русском национализме

(Открытая Россия. URL: http://openrussia.org/post/view/329/)

Горенштейн написал в 1973 году пьесу «Споры о Достоевском» — о том, как подлое советское литературоведение подменило прежние русские споры о Боге и будущем полемикой о проходимости того или иного критического текста; далее действие перемещается в буфет и переходит в драку. Наивно было бы прочитывать эту вещь как свидетельство деградации советского по отношению к русскому: Горенштейн, как мы знаем, и русское не больно идеализировал, и советское не слишком от него отделял. Интересует его не деградация, а торжество все того же подпольного типа, открытого и воспетого Достоевским; непрерывная жажда доминирования, упоение собственной мерзостью и демонический эгоизм. Семидесятые именно и были временем интеллектуального разврата, тотально победившего «Бобка» — хотя настоящий-то «Бобок» со сплошным «заголением» мы наблюдаем уже сейчас; Достоевский нужен был Горенштейну не как напоминание о рае, а как пророк ада.

Сегодняшняя полемика о Солженицыне столь же актуальна, как для 1973 года — споры о Достоевском. Конечно, уровень этой полемики демонстративно, зашкаливающе низок, но сама она полезна и симптоматична, невзирая на случайный повод. Случайностей, впрочем, не бывает. Юрий Поляков сказал несколько гадостей о Солженицыне, Наталья Дмитриевна вступилась за мужа, Поляков написал несколько гадостей в ответ Наталье Солженицыной, вследствие чего Евгению Миронову вдруг открылось, что Поляков подлец. А до этого он кто был — молодец? огурец? Это, конечно, хорошо, что Евгений Миронов не читает «Литературной газеты», оно и сон крепче, и мнение о человечестве лучше; но вообще-то для всех ее регулярных читателей, авторов и героев поляковские методы давно не открытие, а доносительский тон так даже и норма. В следующем номере ЛГ анонсирована большая подборка мнений о Солженицыне, и нетрудно догадаться, что мнения эти совпадут с поляковским. В борьбу за имя Солженицына — все-таки власовец он или наша русская гордость, — включились младопатриоты, и в первую очередь Захар Прилепин.

Прилепин в сегодняшней русской литературе не без удовольствия играет роль Максима Горького в кругу подмаксимков, как называла их тогдашняя критика: у Горького были Скиталец, Андреев и Чириков, у Прилепина — Шаргунов, Гуцко и Сенчин (последний вряд ли согласится с такой ролью, но зваться сегодняшним Андреевым, надеюсь, согласится). У Горького было «Знание», у подзахарок — «Свободная пресса». Все это люди небесталанные, а иногда так и просто даровитые, — с большинством из них я давно приятельствую, поскольку делить нам нечего, и смущает меня в их литературной политике по большому счету одно. Они сознательно или бессознательно сделали своей задачей умеренную ревизию русского национализма, который в государственном варианте очень уж бездарен и корыстен, а в прохановском начисто лишен вкуса. Прилепин и Шаргунов (последний, по слухам, уже сочинил сценарий сериала «Море волнуется» о покоренье Крыма) создают некий национализм с человеческим лицом, в азартном, веселом и зубастом варианте. Немудрено, что оплотом этого нового национализма им видится Новороссия, в меру бандитская, в меру романтическая, как Чапай или скорее Махно, равно противопоставленная и бизнесу, и продажным элитам, и западникам, и государственному официозу. Вопрос не в том, такова ли настоящая Ново­россия, — каждый видит в ней то, что хочет, а по сути собственное отражение; вопрос в том, что такая Новороссия перспективней и востребованней. Не зря она задумана писателями — Валентиновым, Березиным, — и воплощена писателем Стрелковым. Проханов не зря собирался передать Прилепину газету «Завтра» — архаике, как ни парадоксально, нужна своя модернизация. (И разве не модернизацией этой архаики были стилизации русского мо­дерна — Билибин, «Скифы» Блока, так убийственно отрицающие его же «Куликово поле»?). «Солженицын — безусловно воин, консерватор, традиционалист. Чем дальше мы будем отходить от времени нынешнего, тем лучше будем понимать, что его имя — это ещё один камень — ещё один валун в крепости нашей словесности и нашего национального духа» — так выглядит Солженицын в обновленной, модернизированной, веселой и зубастой версии.

Можно согласиться с Прилепиным в том, что сегодня Солженицын был бы скорее на стороне Новороссии, а не на проукраинских позициях; хотя и тут бабушка надвое сказала — в «Архипелаге» много сочувственного об украинских националистах, об их почти религиозной твердости. Солженицын ценил людей принципиальных и, сам националист, уважал национальное чувство в других. Однако допустим, что Крым он считал нашим и к присоединению его отнесся бы с восторгом. Примем даже как допущение его симпатию к Стрелкову — хотя Солженицын времен «Архипелага» защищал право наций на самоопределение, а борцов со сталинской империей скорее уважал. (Хорошо, пускай борьба Донецка и Луганска тоже будет реализацией права на само­определение). Но вот эта новая переоценка, переформатирование Солженицына в духе сегодняшних национальных добродетелей, — «воин, консерватор, традиционалист», — показывает, что с доктриной русского национализма у нас по-прежнему швах, а потому ожидать пришествия разагитированных ею молодых и азартных как-то не приходится.

Солженицын сегодня — как и Достоевский в семидесятые — высвечивает одну принципиальную, опасную, в перспективе так и просто губительную вещь: двуликость русского национализма, его неспособность договориться по базовым понятиям. Полемика Прилепина (и Миронова) с Поляковым — не просто спор талантов с бездарью, это бы полбеды, но именно двойственность главной концепции. Либо националисты — люди свободные и одаренные, либо сервильные и посредственные, потому что с такими удобней; либо патриотизм заключается в инициативе, либо в доносительстве. Нельзя одновременно поклоняться Ленину и Христу, Зюганову и Патриарху, но уж тем более невозможно одновременно провозглашать свободу и сервильность. Что до традиционно русских добродетелей — «воин, консерватор, традиционалист», — Солженицын и подавно имеет к ним весьма касательное отношение. Традиционалист? Но в литературе он модернист, прямой ученик Цветаевой и Замятина, создатель нового типа эпопеи, куда более радикальный новатор, нежели Дос Пассос, с которым его вечно сравнивают. Консерваторы — те, для кого даже Столыпин чересчур радикален, вон у нас Валерий Зорькин вывел революцию уже не из реакции, а напрямую из столыпинских реформ, словно забыв, что источником всяческих пертурбаций является как раз остановленная, недоделанная реформа, а вовсе не реформа как таковая. Солженицын же — ярый сторонник Столыпина и противник общины, душеспасительность которой пытался отстаивать Толстой. И если на то пошло — «Ленин в Цюрихе» не столько памфлет, сколько автопортрет, что и автор признавал не без самоиронии (а уж литературоведческих работ на эту тему пропасть). Воин? Да, но разве главной опасностью Солженицыну видится внешняя? Он прежде всего ориентирован на борьбу со страхом и рабством. Правовое государство, независимый собственник — вот опоры солженицынского мира. «При людском благородстве допустим любой добропорядочный строй, при людском озлоблении и шкурничестве невыносима и самая разливистая демократия». А что такое нынешняя Россия как не апофеоз озлобления, да и шкурничества? И Солженицына записывают во власовцы, а то и в русофобы (хотя само слово «русофобия» выдумано его когдатошним единомышленником Шафаревичем) именно потому, что он не желает видеть Россию страной рабства, страной посредственностей. «Воин, консерватор, традиционалист» триада вполне дугинских добродетелей. Солженицын — новатор, созидатель, мастер. По Солженицыну, главная опора — не на жертвенность, не на слепую веру, не на фанатизм, а на чувство собственного достоинства, столь присущее его любимым героям: кавторангу, Костоглотову, Нержину. Не давать себя нагнуть, не разрешать говорить от своего имени — вот высшая национальная добродетель; без этого ни о каком процветании говорить не приходится.

Солженицын вообще никакой не идеолог — идеи его эволюционировали, и сам он менялся («Солженицын эволюционирует, и не обязательно по направлению к небу», писал другой русский националист Андрей Синявский, выдающийся исследователь фольклора, один из творцов новой национальной мифологии, см. «Любимов»). Он, пожалуй, самая убедительная в русской культуре реинкарнация Достоевского: о типологии этой самой культуры я написал уже много и успел, наверное, надоесть читателю, но параллели уж очень разительны — не только между двумя упомянутыми нижегородцами, но и между двумя бородатыми романистами. Обоих открыли редакторы двух прогрессивнейших журналов — «Современника» и «Нового мира» (оба редактора были великими народными поэтами, хотя их тематика далеко не ограничивалась крестьянством). Оба прошли каторгу и оставили великие литературные памятники этого опыта — «Записки из мертвого дома» и «Архипелаг ГУЛАГ». Еще Лакшин заметил, что главный спор в «Иване Денисовиче» происходит «между другим Иваном и другим Алешей» — между Иваном Денисовичем и сектантом Алешкой, и это прямой ответ разговору братьев Карамазовых о Великом инквизиторе. Людмила Сараскина, биограф обоих гениев, заметила, что в «Красном колесе» действуют выросшие мальчики Достоевского. Добавьте особый интерес к еврейскому вопросу, раннее бунтарство и поздний консерватизм, — и вам станет вполне ясно типологическое сходство, общность ниши, которая (иногда против воли) втягивает русских литераторов. Раз не меняется историческая схема — откуда бы взяться новым персонажам? Достоевский дорог нам не как идеолог (никаким идеологом он и не был), а как великий исследователь бездн русской души, как образец русского человека, бесстрашного в самоанализе и пристрастного в оценках. Нам дорог в нем — как и почти во всем российском — не вектор, а масштаб. Русский — не значит консервативный или традиционный. Русский — значит масштабный, великий, доходящий до крайностей; внутренне свободный; суверенный не в геополитическом смысле, а в смысле личной совести, которую он не позволяет подменить никакой государственной доктриной. Такие русские сделают Россию великой — и к числу именно таких русских принадлежал Солженицын. Не подновленная архаика, а отважная модернизация, не война, а развитие, не традиция, а рост и обновление,— вот что такое современный русский национализм, если понимать под национализмом заботу о благе Родины. И здесь Солженицын мог бы объединить самые разные русские силы — от прозападных до почвенных.

Но пока он их разъединяет, с образцовой наглядностью свидетельствуя о глубине национальной болезни.