Андрей Немзер. Художник под небом Бога

Андрей Немзер

Художник под небом Бога

Мы привыкли числить Солженицына борцом, политиком, идеологом, общественным деятелем. Всё это, разумеется, так. В историю нашей страны (и, похоже, всего мира) имя Солженицына вписано крепко-накрепко — без «Одного дня Ивана Денисовича» и «Архипелага» у нас была бы совсем другая Россия. Роли Солженицына в низвержении коммунизма (и как доктрины, и как системы) посвящены тысячи страниц. Солженицына приписывают (впрочем, безосновательно) к политическим группировкам, из его сочинений извлекают программы и доктрины, его восторженно (слишком часто — безвкусно и бестактно) величают, с ним энергично (слишком часто — недобросовестно и злобно) спорят… Обойтись без этого информационного шума, вероятно, нельзя. И дело тут не только во вполне человеческой жажде обрести Благодетеля или заклеймить Врага, не только в недомыслии, суетливости, своекорыстии или поверхностном отношении к серьёзным вещам. Невозможно признать, что Солженицын жил и живёт, писал и пишет вне и помимо политики. Но того ошибочнее полагать, что когда-либо политика мыслилась им главным делом, подчиняла себе его волю и дух. Борьба Солженицына всегда была борьбой не «против», а «за» — за жизнь и свободу.

На одной и той же странице рассказа, впервые сделавшего имя Солженицына известным, говорит писатель об этих величайших взаимосвязанных ценностях. Лагерники посмеиваются над Иваном Денисовичем, «он-де срок кончает». Шухов помнит: «Закон — он выворотный». (Чуть раньше, вроде бы по другому поводу — в споре об условностях исчисления времени, — высветилось роковое русское недоумение: «Неуж и солнце ихим декретам подчиняется?») Шухов не верит в освобождение. Но! «А иной раз подумаешь — дух сопрёт: срок всё ж кончается, катушка на размоте… Господи! Своими ногами — да на волю, а?» Можно ли сильнее передать человеческую мечту о свободе, чем в этом выдохе из семи слов? И можно ли точнее выразить жажду жизни, чем в сверхкраткой истории следствия, решившего судьбу Ивана Денисовича? «В контрразведке били Шухова много. И расчёт у Шухова был простой: не подпишешь — бушлат деревянный, подпишешь — хоть поживёшь ещё малость. Подписал».

Война, тюрьма, болезнь — Солженицын познал их полной мерой — суть силы, отнимающие (или чудовищно корёжащие) жизнь и свободу. Противостояние коммунизму так же естественно, как стремление одолеть раковую опухоль (на разворачивании этой метафоры строится повесть «Раковый корпус»). Другое дело, что «естественность» даётся с огромным трудом, — легче подчиниться общественному недугу, понадеяться на милость случая, бессознательно отказаться от даров жизни и свободы.

Что происходит с душой в мире колючей проволоки? — Ради ответа на этот вопрос — не политический, а антропологический, философский — написаны «В круге первом», «Один день Ивана Денисовича», «Матрёнин двор» (подсоветская деревня — почти лагерь; для солженицынских крестьян равно значимо — и что «лагерь», и что «почти»), «Архипелаг ГУЛАГ». Почему и как люди так много уступили силам зла? На этот вопрос отвечает «Красное Колесо», «повествованье в отмеренных сроках», сопровождавшее Солженицына всю его творческую жизнь.

Большую книгу о революции и её истоках задумывал ростовский студент-математик. Не было у него тогда военного опыта, не было и твёрдых политических воззрений (свою тогдашнюю подчинённость советским нормам Солженицын детально описывает на многих страницах «Архипелага», претворяя личный опыт раскаяния в мощное обобщающее исследование). Была любовь к жизни, человеку, России, было домашнее переживание истории, была инстинктивная догадка о сверхзначимости свершившегося перелома, разрушившего (как поймёт и засвидетельствует автор «Красного Колеса») нечто большее, чем российская государственность, экономика или бытовой уклад.

«Если бы от меня потребовали назвать кратко главную черту всего (у Солженицына разрядка. — А.Н.) XX века, то и тут я не найду ничего точнее и содержательнее, чем: “Люди — забыли — Бога”. Пороками человеческого сознания, лишённого божественной вершины, определились и все главные преступления этого века. И первое из них — Первая мировая война, многое наше сегодняшнее — из неё. Ту, уже как будто забываемую, войну, когда изобильная, полнокровная, цветущая Европа как безумная кинулась грызть сама себя и подорвала себя, может быть, больше чем на одно столетие, а может быть, навсегда, — ту войну нельзя объяснить иначе как всеобщим помрачением разума правящих, от потери сознания Высшей Силы над собой». Довоенный Солженицын, конечно, был очень далёк от чеканных формулировок его Темплтоновской лекции (1983), но главный пункт приложения жизненных сил был им выбран уже тогда. Он ощутил необходимость запечатлеть Первую мировую и революцию. Чувство решившегося художника заставило его думать о современности. Этот выбор определил судьбу.

По Солженицыну, свободный человек — человек дела, труда, творчества. Здесь можно вспомнить многое — от Ивана Денисовича, кладущего кирпичи, и врачей «Ракового корпуса» до грандиозной галереи вдохновенных и умелых работников докатастрофной России (крестьян, инженеров, военных, промышленников, купцов и т.п.), созданной в «Красном Колесе». Особое место в этом ряду занимает художник, человек, отмеченный высоким даром. Многократно предъявив людям творчества строгие счета, именно с художником и искусством связывает Солженицын надежду на выздоровление России и человечества. Истинный художник «знает над собой силу высшую и радостно работает маленьким подмастерьем под небом Бога. <…> Не им этот мир создан, не им управляется, нет сомненья в его основах, художнику дано лишь острее других ощутить гармонию мира, красоту и безобразие человеческого вклада в него — и остро передать это людям. И в неудачах, и даже на дне существования — в нищете, в тюрьме, в болезнях — ощущение устойчивой гармонии не может покинуть его» (Нобелевская лекция). А благодаря художнику — в частности, благодаря Александру Исаевичу Солженицыну — ощущение это становится доступно и нам.