Ирина Роднянская. Летописец роковых часов России

Ирина Роднянская

Летописец роковых часов России

Я человек очень «политизированный». Теперь это слово как отрицательный эпитет часто употребляет среда гуманитариев, особенно журнально-газетная. Что ж, пускай. Я всё время мысленно нахожусь в информационно-дискуссионной гуще: в столицах шум, гремят витии, идёт словесная война… Не только в столицах. Нельзя сказать, что во глубине России — вековая тишина, этого уже нет.

А во времена принудительной тишины буквально каждое ловимое нами слово Александра Исаевича было не вопросом, а ответом. Помню, как одна моя сослуживица, когда я спросила её, откуда она знает то-то и то-то и почему так думает, — подняв взор кверху, ответила: «Он сказал». И это было для нас именно так.

Но теперь — во всей этой сумятице, в этой словесной и политической войне, от которой я не в силах отрешиться, — Александр Исаевич Солженицын стал не только творцом, гигантской «глыбой» художественных и исторических исследований, но, как здесь уже было точно сказано, «совопросником». Я всё время задаюсь вопросами, и он для меня совопросник. Впрочем, не знаю, насколько мои коллеги по гуманитарному цеху, мои коллеги по пресловутому «ордену интеллигенции» слушают его таким же образом.

Солженицын всю жизнь пишет исторический образ России, обращённый в будущее, в современность и в будущее. Но скажу я не об этом монументальном труде, а лишь о том, что нынче меня волнует на фоне злобы дня. Употреблю слово «узлы» не в том строгом и новаторском композиционном смысле, в каком его использует «повествованье в отмеренных сроках», а просто вспомню о двух исторических узловых моментах.

Первый из них вот какой. В течение тех многих лет, когда слово Солженицына уже было абсолютно доступным, поражает неуслышанность того, что он написал про Февральскую революцию. Скажем, для меня сегодняшняя ситуация (например, когда абсолютно не за кого голосовать на думских выборах) связана с тем, что весь анализ Февральской революции как гибельного рокового часа в новейшей истории России полностью прошёл мимо ушей тех, кто делает политику, кто пишет о политике, говорит о ней и строит её перспективы. Наша так называемая «правая часть спектра» образованного общества — она вся происходит из Февраля. Все предупреждения, которые были сделаны в «Красном Колесе», совершенно не дошли до неё. И люди, которые не хотят голосовать за другую часть спектра, просто вынуждены или не идти на выборы, или, скрепя сердце и скрежеща зубами, голосовать за тех, кто повторяет февральские ошибки 1917-го. Меня поражает эта глухота. И когда я начинаю разговаривать с коллегами и лидерами журнальной гуманитарии, выясняется, что они во многих случаях даже не прошли инициации «Вехами» — никакой рефлексии над идеями веховцев, «никто не помнит ничего».

Если так будет дальше, если ничего не обозначится между нашими так называемыми правыми, которые таковыми никогда не являлись, и, с другой стороны, декларациями г-на Рогозина, то огромный вакуум, который как раз историософскими идеями Солженицына мог бы быть ежели не заполнен, то, во всяком случае, призван к заполнению, — этот вакуум снова нас погубит.

Второй «Узел», побуждающий меня что-то сказать, — это такой вопрос, на который у меня нет даже внутреннего подобия ответа. Относительно российского Февраля у меня есть хотя бы определённая убеждённость, выработанная отчасти самостоятельно, отчасти вслед сказанному Александром Исаевичем. Что касается второй темы, тут я теряюсь.

Это вопрос о территории нашей страны — т.е. исторической территории Империи и, если угодно, постимперии. Меня поражает фантастическая смелость, с которой Солженицын в статье, впервые опубликованной в «Новом мире», написал, что многие завоевания, совершённые в царское время, начиная с XVIII века и вплоть до войны 1914 года, через русско-турецкие войны, через кавказскую главным образом войну, завоевание Туркестана и пр., — что они напрасны. Когда я впервые у него это прочитала, у меня глаза полезли на лоб. Потому что весь мой имперский, не скрою, настрой — все звучавшие во мне исторические имена Потёмкина, Скобелева и т.д. — не желал с этим соглашаться. Признать, что всё это зря. И я до сих пор не могу это проглотить.

Но, с другой стороны, жизнь ставит этот вопрос. Мы обязаны что-то тут понять. Солженицын призывает к объединению славянских народов, которые оформились теперь в самостоятельные государства, и Северного Казахстана, где живёт огромное число русских; он ставит под сомнение искусственные границы, проведённые когда-то на административной карте СССР. Что России надо «сосредоточиться», как сказал один дореволюционный государственный деятель, — это несомненно, но вопрос о территориальных границах того, что мы называем именем Россия, остаётся совершенно открытым в наших сердцах, что бы ни говорили по долгу службы дипломаты и к чему бы ни склонялся мировой расклад сил. Дипломаты сегодня будут решать, и, возможно, в отрицательном смысле, следует ли ставить вопрос о вхождении Абхазии или Южной Осетии в состав Российской Федерации. Но ведь мы сами ещё не решили для себя, хотим мы жить в Империи или в допетровском «царстве».

Об этом ведутся сейчас жёсткие споры. И поразительно, что Александр Исаевич поставил под вопрос то, что даже классические славянофилы, будучи противниками дела Петра, не оспаривали, — распространение Империи вширь. Отсюда постановка кардинального вопроса: надо понять — независимо от сегодняшних реалий, ибо реалии создаются сменяющими друг друга людьми и они, реалии, изменчивы, они не навеки, — надо понять, что же такое Россия в её территориальной сути. Этот вопрос, повторю, не для меня одной далеко не решённый.

Однако обозначила я эти две темы скорее для примера. Дело в том, что историософия Солженицына, по крайней мере до этой конференции, совершенно не прочитана, не сведена воедино и не поставлена перед нами как перед свидетелями поворота, который совершило колесо российской истории. Теперь оно, как где-то написал Солженицын, «жёлтое»; я не берусь определять его цвет, но оно всё катится и куда-то поворачивает, вираж очень крутой. А мы пока мало что обдумали из того, что зовёт нас обдумать человек такого масштаба.