Павел Басинский. Два богатыря

Павел Басинский

Два богатыря

Твардовский и Солженицын — одна эпоха, две судьбы

Сегодня мы отмечаем 100-летие великого русского поэта ХХ века Александра Три­фо­новича Твардовского, автора «Василия Тёркина», этой невероятной «энциклопедии» Оте­чественной войны.

Но за поэтическим значением Твардовского сегодня не то, чтобы забывается, но мно­гим кажется уже не таким су­щест­вен­ным его значение как редактора луч­ше­го ли­те­ра­тур­но-общественного жур­на­ла прошлого века, сопоставимого по сво­ему влиянию на ход на­шей истории толь­ко с некрасовским «Со­вре­мен­ни­ком».

Два журнала в истории России но­сят свое авторское имя — «Со­вре­мен­ник» Не­кра­сова и «Новый мир» Твар­довского. И оба журнала имели од­но­временно и блистательную, и горько-пе­чальную судьбу. Оба они были лю­би­мы­ми, самыми драгоценными де­ти­ща­ми сво­их «авторов», двух великих и очень сродственных русских поэтов, и оба же стали их личными трагедиями, самыми тяжелыми поражениями в жизни, несомненно при­бли­зив­шими их смерть.

Господи, как же страдал Некрасов, когда дважды закрывали его «Современник» и, наконец, закрыли! Как же он мучился, вынужденный писать свою «оду Муравьеву»!

Его же выкормыши, его же «журналисты» Антонович и Жуковский печатали свое «Литературное объяснение с г. Некрасовым», обвиняя его во всех смертных грехах. Уми­рая от рака, он часами тянул какой-то ноющий звук, напоминавший окружающим «бур­лац­кое пение». Словно тянул, тянул лямку и — надорвался…

Твардовский тоже умирал от рака. И — тоже чувствуя за собой руины раз­гром­лен­но­го «Нового мира». Который он пытался спасти ценой уступок, ценой по­ли­тической иг­ры, ценой своей «оды Муравьеву».

Сегодня легкомысленным читателям уже нужно объяснять, что значили эти жур­на­лы для судьбы страны. Обозначим только два факта. Публикация в «Современнике» «За­пи­сок охотника» Тургенева объективно приблизила отмену крепостного права. То есть людей перестали продавать, как свиней. Потому что можно еще продавать условных «кре­пост­ных», но продавать Хоря и Калиныча, как свиней, согласитесь, уже невозможно. «То­вар» обрел лицо, и всем стало окончательно стыдно. Можно жить «лучше и веселее», ко­гда на тебя работают условные «зэки». Но когда вся страна увидела этого «зэка» в лице Ива­на Денисовича, она протрезвела и поняла: так жить нельзя! Как жить — еще не­по­нят­но, но так — точно нельзя! Стыдно…

Это очень русский, очень родной сюжет. К сожалению, даже слишком родной.

Вот и встреча Твардовского и Солженицына — это слишком русский, слишком род­­ной сюжет. Понять его отвлеченным умом невозможно. Невозможно отвлеченным умом понять, почему за месяц до смерти Солженицын продолжал писать о Твардовском и, стало быть, думать о нем, что-то проясняя уже не столько для других, сколько для самого себя.

Когда Н.М. Карамзина после смерти императора Александра I спрашивали о его разногласиях с царем, Карамзин отмахивался и говорил: «Об этом мы договорим с ним в Полях Елисейских». Карамзин имел в виду, конечно, не парижские Елисейские Поля, а Небесные.

Многие из моего поколения открывали Твардовского через Солженицына, через его книгу «Бодался телёнок с дубом». Я это точно знаю, потому что не раз обсуждал эту книгу с литературными сверстниками, с теми, кто пришел в литературу в 80–90‑е годы, в конце века. Без «Телёнка» Твардовский остался бы для нас «терра инкогнита», несмотря на все свои поэтические заслуги, несмотря даже на «Тёркина». Я и «Тёркина»-то по-настоящему понял, лишь оценив трагедию, которая случилась с Твардовским в конце жизни, когда он надорвался на «Новом мире».

Это была античная или шекспировская трагедия, когда герой пытается победить обстоятельства, которые победить невозможно, потому что они заложены в твоей Судьбе. И победой здесь является не конкретная победа (например, спасение «Нового мира»), а некая итоговая и четко не формулируемая победа духовного благородства над низостью и трусостью. Меня поразил последний аргумент, который высказал Твардовский своему стар­шему коллеге по советской литературе Константину Федину, когда тот уговаривал его сми­риться с властью и отказаться от того же Солженицына. «Умирать будем», — сказал Твар­довский. Разве есть сильнее аргумент?! То есть он всегда помнил о тех же Полях Елисейских, о которых говорил Карамзин.

Что такое «Василий Тёркин», кроме того феномена чистейшей народной, «сол­дат­ской» речи, чудесно воплощенной в поэтическом слове, о чем с восхищением пи­сал Иван Бунин, потрясенный этой книгой? Кроме того, что это такая же «энциклопедия» вой­ны, как «Евгений Онегин» — «энциклопедия русской жизни»? Это прежде всего — прорвавшийся сквозь громады идеологической лжи и фальши живой голос солдата, ко­то­ро­го не сегодня, так завтра убьют, раскатают танком, сгноят в лагере за отступление и плен… До революции никому в голову не могло прийти вторично наказать пленного. Все рав­но, что толстовского Жилина, бежавшего из чеченской ямы, посадили бы в яму уже рус­ские, уже в какой-нибудь Рязанской губернии…

Но именно так и посадили Ивана Денисовича. Вот почему Твардовский всей душой откликнулся на рассказ Солженицына, вот почему, начав читать его ночью в кровати, он после нескольких страниц встал, оделся и читал уже сидя. Потому что для него это была не «литература». Это был вызов совершить Поступок, который Твардовский с по­тря­са­ю­щим крестьянским благородством и деликатностью и совершил. Как просто редактор, как «проводник». На самом деле — как Иоанн Креститель. Понимая (чувствуя?), что «крест­ник» пойдет куда дальше, чем он.

Но ведь и Солженицын еще на фронте почувствовал в «Тёркине» родную душу. Кстати, в «Телёнке» он отмечает именно «крестьянскую деликатность» автора «Тёркина», которая позволяла ему останавливаться «перед всякой ложью на последнем миллиметре, нигде этого миллиметра не переступил, нигде! — оттого и вышло чудо!» Именно «чудо»! — а не просто литературная вещь.

Твардовский слишком дорожил «Новым миром» и не хотел, да и объективно не мог бы, жертвовать им ради одного Солженицына. И — правильно дорожил! Конечно, зна­че­ние «Нового мира» шире одной публикации Солженицына. Это был мощный про­све­ти­тель­ский журнал, открывший для нас военную прозу, «деревенщиков» (т. е. лучшее в ли­те­ратуре тех лет), печатавший по возможности лучшие образцы западной литературы. Это был журнал новой критики, которая в отличие от критики 30‑х годов не «овец» от «коз­лищ» отделяла, а говорила о жизни и литературе. Это было целое государство, которое его император не мог ведь отдать на растерзание… ради одного гражданина.

У Солженицына же была своя судьба. И к тому же, по сути, только ее начало в пуб­личном смысле. И не хотел он — да и объективно не мог бы! — пожертвовать «Архи­пе­ла­гом» даже ради Твардовского.

Это-то все понятно, и даже странно читать упреки Солженицыну со стороны со­рат­ни­ков Твардовского в «коварстве», «мессианстве» и прочем.

Да ведь их разногласия предельно точно сформулировал сам Солженицын почти в са­мом начале «Телёнка»: «Мы подобны были двум математическим кривым со своими особыми уравнениями. В каких-то точках они могут сблизиться, сойтись, иметь даже общую касательную, общую производную, — но их исконная первообразность неминуемо и скоро разведет их по разным путям».

А вот сошлись почему — вроде бы сановный советский поэт и зэк, волк-одиночка?

Но ведь и об этом Солженицын тоже пишет и — тоже в начале: «… в самом Твар­дов­ском было: обреченность на одинокое стояние. И от крупности. И от характера. И от­то­го, что из мужичества пришел. И от неестественной для поэта жизни советского вель­мо­жи».

Позже он разовьет эту тему в замечательном очерке «Богатырь», написанном ровно 10 лет назад, к 90-летию Твардовского и напечатанном уже не в его «Новом мире». «Не в его» — это не в упрек сказано. «Новый мир» Твардовского повториться не может. Ни­ка­кая свобода, никакие самые благоприятные условия не создают великие журналы, как и ве­ликие произведения. Их создают Личности. Богатыри духа. А их «дважды» не бывает.