Олег Павлов. «Один день Ивана Денисовича» как христианское послание миру

Олег Павлов

«Один день Ивана Денисовича»
как христианское послание миру

Это будет не доклад, и даже не речь — это размышления, и я выписал для себя только цитаты, чтобы быть точным. Конечно, «Один день Ивана Денисовича» — это литературное произведение. Но называя его посланием я хочу сказать о Мысли, вложенной в написанное: о главной мысли Солженицына, на мой взгляд, современниками его и нами всё же до сих пор непонятой.

Да, советское общество после публикации этой повести должно было испытать потрясение, переосмыслить прошлое, прийти хоть к какому-то правдивому пониманию своей истории. Но свойство советских людей, о котором говорил сам Солженицын — их слепота. Не знали, не слышали, не видели — и вдруг увидели, узнали, услышали, хотя Солженицын с клеймом «антисоветчика» очень скоро стал изгоем этого общества. И вот до сих пор видят в его фигуре какого-то борца с «тоталитарным режимом», хотя коммунизм был ему отвратителен своим безбожием. Это христианский прежде всего писатель, но при этом мирового зрения. Вот такого христианского мирового зрения, которое было в русской литературе только у Достоевского.

«Один день Ивана Денисовича» — совершенно открытая христианская проповедь. Я не знаю, может быть Хрущев спал в начале и в конце, когда ему читали, и проснулся только на моменте, когда клал Шухов бойко кирпичи, но ничего зашифрованного в ней совершенно нет. Солженицын бесстрашно, свободно, открыто говорит именно о христианстве. И главный смысл этой вещи — конечно, вопрос о Боге.

Какое мы можем вспомнить советское произведение в русской литературе после большевиков, в годы вот этого безбожия, где бы цитировалось Евангелие открыто? Только у Николая Островского, по-моему, в «Как закалялась сталь», страшась расстрела, будущий советский святой бормочет «Отче наш…» — да ведь и спасается. Пусть бы и было советской литературой забыто о вере. Но если не верили Булгаков, Шолохов, Пришвин, Платонов, Шаламов… Почему же в этой первой повести — да ещё на «лагерную тему» — автор её вдруг открыто пишет, что русские люди забыли, какой рукой креститься, но, и забыв как, в бараках-то крестятся, молятся, говорят именно о Боге… И вот бы что воспринять как чудо, что услышать: эту молитву. Но не услышали — ни тогда, и ни сегодня. Повесть открывается цитатой из апостола Петра. Я приведу ее: «Только бы не пострадал кто из вас как убийца или вор или злодей или как посягающий на чужое, а если как христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь». Это фактически эпиграф к «Ивану Денисовичу», немножечко, может быть, автором спрятанный. Но именно в этих словах — начало ко всему действию. И после совершенно открыто: спор на лагерных нарах Алёши-баптиста с Шуховым… О чём же?! О вере, о Боге! Как и финал повести — это открытый разговор о Боге, то есть открытый для читателя, разумеется. Даже имя это — Алёша, оно должно напомнить читателю другого, Алешу Карамазова, и другой спор. Солженицыну не было ближе писателя, чем Достоевский. Если Александр Исаевич хотел опереться на чью-то чужую важную для себя мысль, то всегда опирался на мысли Достоевского — и вспомним, какого бы ещё русского писателя точно так страшилась советская власть?

Так вот, Алеша. Но почему баптист? Наверно потому, что Солженицын хотел показать все-таки христианское разномыслие. Он хорошо понимал, что, конечно, в лагерях сидели святые люди, и такие как Флоренский, и мог бы изобразить образ такого священника. Но всё же дает характеристику, что был он как парторг, этот Алеша, то есть говорил как бы прописные истины. И вот я хочу напомнить, когда Алеша убеждает Ивана Денисовича в необходимости молитвы, и тут произносится Шуховым в ответ, что до Бога письма доходят как по тюремной канцелярии. Это вопрос века, собственно говоря, вопрос века, когда говорит опять же Иван Денисович, что в Бога-то я верю, но я не верю в ад и рай, вы мне этого не предлагайте, потому что и выжить по Божьим-то вашим заповедям нельзя, а как по ним живут, он, Шухов, давно забыл.

Все вещи сказаны, сказаны жестко Солженицыным. И более того, в то время, когда эту повесть воспринимают как разоблачение сталинского деспотизма, Солженицын показывает, с другой стороны, жесткий закон лагерного выживания. В этом и поэтика вещи, когда переходит действие как бы от одной лагерной заповеди к другой, и каждая кончается «а иначе подохнешь», «а иначе подохнешь». Вот так вот двигается по одному дню Иван Денисович, тем жив, что их исполняет. И эти законы выживания уже диктуются не деспотизмом какой-то власти, а деспотизмом масс, самих лагерных масс, которые привело в движение только это безбожие и необходимость выжить. Это законы выживания — но не жизни. И тут возникает понятие Солженицына «лишь бы существовать». Он выскажет его в целом о мире, в котором стало целью только это же: лишь бы существовать, как думает Иван Денисович своё — «лишь бы не сдохнуть».

Первое отрытое обращение самого Солженицына к миру — это его Нобелевская лекция. Она сознательно связана с «Одним днем Ивана Денисовича». Вступление похоже на фрагмент из повести — но вот вдруг сказано несказанное: «В томительных лагерных перебродах, в колонне заключенных, во мгле вечерних морозов с просвечивающими цепочками фонарей подступало нам в горло, что хотелось бы выкрикнуть на целый мир, если бы мир мог услышать кого-нибудь из нас».

Тогда, в 1972 году, он еще не лишен советского гражданства, что важно, и еще не выслан из страны… И мир замер — разве же не так — в ожидании сенсации. Но начиная с вопроса о том, чем может помочь литература сегодняшнему миру, Солженицын дает свою характеристику его состояния. Первое, говорит как об опасности о глобализме… Говорит, что облик и будущее этого мира оказались в руках ученых — но ученые не несут никакой нравственной ответственности. В то же время мировая политика беспринципна — и это утверждение звучит жёстче всех писем его открытых к советскому правительству, цитата: «Корыстным пристрастием большинства ООН ревниво заботится о свободе одних народов и в небрежении оставляет свободу других». Мир услышит: «Но для целого человечества, стиснутого в единый ком, такое взаимное непонимание грозит близкой и бурной гибелью. Оно требует миллионных жертв в нескончаемых гражданских войнах, оно нагруживает в душу нам, что нет общечеловеческих устойчивых понятий добра и справедливости». И это клеймённый-то «антисоветчик» скажет, обращаясь от имени миллионов погибших в лагерях: «Писатель — не посторонний судья своим соотечественникам и современникам, он — совиновник во всем зле, совершенном у него на родине или его народом».

Это, конечно, не удивляет даже, а потрясает — настолько мысль его опередила время… Но если сказать, что и Нобелевская лекция — это послание, то объяснялся Солженицын с миром как христианин. Вот он говорит: «Слова отзвучивают, утекают как вода без вкуса, без цвета, без запаха, без следа». Но в конце: «Одно слово правды весь мир перетянет».

Сенсации не произошло, в Солженицыне узрели самозваного пророка, не понимая, что он прежде всего мыслитель — а мыслью его движет христианское слово правды. Но это христианской мыслью своей оттолкнул он, конечно, западное общественное мнение и поэтому оказался чужд своеродной интеллигенции, сказав же: «Вера в России испарилась из кругов образованных».

Солженицын говорил, что если какие-то революции в будущем возможны, то они должны быть нравственными. В общем, такая нравственная революция, на самом деле, и произошла. Этой нравственной революцией оказалась его повесть. В нашем мире с ее открытым смыслом, и в то же время, с новым смыслом, христианским, она, конечно, будет и будет жить. Идея Александра Исаевича, как я ее чувствую, понимаю: что мир кончается, потому что прекращается человеческая молитва за мир, то есть сознание своей ответственности за происходящее. И последние его слова — это слова о том, что если мир погибнет и мы сами его потеряем, то в этом будем виноваты только мы. Это понятие совины как ответственности, а совести как боли за совершенный тобой грех — были главными в мировоззрении Солженицына, и он их отстаивал собственной верой, хотя выводы его о трагедии XX века кажутся безнадёжными.

Взаимное истребление…

Мир, подчинённый законам выживания…

ЛЮДИ ЗАБЫЛИ БОГА.

ЛЮДЯМ УКАЗЫВАЛОСЬ ВЫЖИТЬ ЗА СЧЁТ СМЕРТИ ДРУГИХ.

Но вспомним мы тот день, когда правильный зек — ни разу не согрешив, кроме как спрятав в рукавице обрубок пилки — молится на шмоне. Молится — и проскакивает в зону, спасённый… Повесть эта сама как молитва. Молитва о русском человеке. Пусть же она хотя бы не забывается — и живёт в нашей благодарной памяти.