Сергеева-Клятис А. Остановившийся трамвай: образ нарастающей революции у Пастернака и Солженицына

 Скачать

Анна Сергеева-Клятис

ОСТАНОВИВШИЙСЯ ТРАМВАЙ

Образ нарастающей революции у Пастернака и Солженицына

Один из центральных эпизодов романа «Доктор Живаго», в котором смыкаются его сюжетные линии и исторические перспективы, относится к концу октября 1917 года. Юрий Андреевич в разгар уличных боев и разыгравшейся метели оказывается на углу Серебряного переулка и Молчановки, где покупает экстренный выпуск газеты с первыми декретами советской власти, которые производят на него сильное впечатление. Определяя его, Пастернак пишет: «Величие и вековечность минуты потрясли его и не давали опомниться»¹. Вернувшись домой, доктор обсуждает прочитанное с тестем — Александром Александровичем Громеко и произносит ставшие хрестоматийными слова: «Это небывалое, это чудо истории, это откровение ахнуто в самую гущу продолжающейся обыденщины, без внимания к ее ходу. Оно начато не с начала, а с середины, без наперед подобранных сроков, в первые подвернувшиеся будни, в самый разгар курсирующих по городу трамваев. Это всего гениальнее. Так неуместно и несвоевременно только самое великое». В словах героя проявляется и авторская позиция. С точки зрения Пастернака, революция гениальна именно тогда, когда она органично вписывается в жизнь, сливается с ней, вырастает из ее подпочвы, когда она не останавливает движения трамваев, а становится частью его расписания. Как пишет Анна Хан, «в художественной концепции романа Пастернака суть исторического прогресса измеряется его способностью влиться в беспрерывный несущийся поток самосозидающейся бессмертной жизни…»² К.М. Поливанов замечает: «Упоминание трамваев возникает спонтанно, словно бы случайно (хотя им и вводится мотив, связанный со смертью героя). „Курсирующие трамваи” — одна (и не самая бросающаяся в глаза) из примет захваченного революцией города. Кажется, доктор мог бы упомянуть и какую-то иную. Это сочетание конкретности… и символики глубоко закономерно для поэтики „Доктора Живаго”»³. Действительно, трамваи для пастернаковского романа значат больше, чем конкретно-историческая подробность.

Постепенно революция в романе меняет свою сущность и переходит к «насильственной переделке жизни», она вторгается в частное существование людей, ломает их судьбы, разъединяет семьи, уничтожает быт, нарушает течение времени. Образ беспрепятственно курсирующего по городу трамвая возникнет еще раз в бреду заболевшего тифом Живаго, когда тот возвращается в Юрятин из партизанского отряда. Но теперь этот образ будет маркировать не актуальную современность, а ушедшую предреволюционную действительность: «Ему приснилось темное зимнее утро при огнях на какой-то людной улице в Москве, по всем признакам, до революции, судя по раннему уличному оживлению, по перезвону первых вагонов трамвая, по свету ночных фонарей, желтыми полосами испещрявших серый предрассветный снег мостовых». В московском трамвае, как мы помним, у Живаго случается сердечный приступ, которого ему не суждено пережить. Дело происходит в год «великого перелома», когда последние надежды на восстановление нормальной жизни исчезают. Трамвай едва-едва двигается по улицам, останавливаясь на каждом углу, препятствуя движению остальных вагонов: «То застрявшая колесами в желобах рельсов телега задерживала его, преграждая ему дорогу. То под полом вагона или на его крыше портилась изоляция, происходило короткое замыкание, и с треском что-то перегорало. Вагоновожатый часто с гаечными ключами в руках выходил с передней площадки остановившегося вагона и, обойдя его кругом, углублялся, опустившись на корточки, в починку машинных его частей между колесами и задней площадкой. Злополучный вагон преграждал движение по всей линии. Улицу запружали уже остановленные им трамваи и новые, прибывающие и постепенно накапливающиеся. Их хвост достигал уже Манежа и растягивался дальше». Движение совсем застопорилось, от былой его органической легкости не осталось и следа. Трамваи больше не курсируют по городу, а в лучшем случае едва тащатся, поминутно останавливаясь: пожилая мадмуазель Флери пешком несколько раз обгоняет трамвай Живаго. Революция превратилась в свою противоположность, она стала помехой движению, разрушила живую структуру не только общества, но и человеческой жизни. Трамвай, ставший причиной смерти Юрия Андреевича, конечно, — ключевой многозначный образ романа, позволяющий разглядеть отношение Пастернака к ходу русской истории, никогда не бывшее однозначным, но в целом позволяющее говорить о неприятии им того пути, по которому двигалась революция, постепенно превращаясь в собственную противоположность.

Остановившийся трамвай маркирует перемену времен и в романе А.И. Солженицына «Красное Колесо», где в третьем узле («Март семнадцатого») с исключительным вниманием к деталям, начиная с 23 февраля, фиксируется развитие революции. Учитывая, что образ трамвая можно считать «сквозным» для русской литературы XX века⁴, не рискнем прямо возводить эту аллюзию к пастернаковскому роману, но осторожно предположим, что связь между ними возможна. Среди новостей столичных газет за 23 — 28 февраля 1917 года о трамвайном движении и перебоях в нем рассказывается мало и коротко. Более развернутая информация об остановке трамвайного движения встречается в мемуарах современников⁵, в сводках охранного отделения и телеграммах командующего Петроградским военным округом генерала С.С. Хабалова. Так, в записке охранного отделения, посвященной событиям 23 февраля, говорится: «…на Невском проспекте, вблизи Знаменской площади, часть бастующих рабочих, проникшая туда в вагонах трамвая, а равно одиночным порядком и небольшими группами с боковых улиц, произвела несколько попыток задержать движение трамваев и учинить беспорядки, но демонстранты были тотчас же разгоняемы, и движение трамваев восстановилось. К 7 часам вечера нормальное движение по Невскому проспекту было установлено»⁶. 25 февраля в 17 часов 40 мин. генерал С.С. Хабалов телеграфирует Николаю II: «Доношу, что 23 и 24 февраля вследствие недостатка хлеба на многих заводах возникла забастовка. 24 февраля бастовало около 200 тысяч рабочих, которые насильственно снимали работавших. Движение трамвая рабочими было прекращено»7. Основываясь на документальной информации, Солженицын выстраивает художественную картину, в которой трамвай занимает одну из центральных позиций.

23 февраля, четверг

Позванивая, от Финляндского вокзала по переулку, через суету возбуждённого народа на мостовой, пробирается трамвай. Группка рабочих стоит, забиячный вид. Чертыхнулись:

— Ну куда прёшь, не видишь?

Вожатый трамвая стоит на передней площадке за стеклом, как идол, и длинной ручкой крутит в своём ящике.

Догадка! Один рабочий вскочил к нему туда, на переднюю площадку — не понимаешь по-русски? Отпихнул его, сорвал с его ящика эту ручку — как длинный рычаг накладной, и с подножки народу показывая, над головой тряся длинную вагонную ручку! — соскочил весело.

Видели! Поняли! Понравилось!

Остановился трамвай, нет ему хода без той ручки.

Глядит тремя окнами передними, и вагоновожатый посерёдке, лбом в стекло.

Хохочет вся толпа!8

Образ остановленного толпой трамвая говорит о многом: рабочие восстают против упорядоченного обихода, потому что подсознательно ассоциируют его с организованной и прочной властью, словно катящейся по рельсам, — в то время как трамваи исполняют небольшую, но ясную задачу — соединяют воедино городское пространство, которое иначе оказывается разорванным, распавшимся. Отвлекаясь от темы, скажем, что таким разорванным пространством к лету 17-го года станет и вся Россия из-за настигшего ее железнодорожного кризиса, что тоже найдет отражение в «Красном Колесе». Остановка трамвая кажется бастующим важным символическим шагом к победе, в то же время это первый из актов бессознательного вандализма и террора, который вот-вот выплеснется на столичные улицы. Вагоновожатый за лобовым стеклом, который «крутит ручкой в своем ящике», воспринимается рабочими как враг, потому что занимается своим делом, исполняет профессиональный долг, в отличие от бастующих — работает. Так сталкивает Солженицын две силы: разнузданную, «забиячную» веселость рабочих, которая вот-вот переродится в агрессию и хаос, и противостоящий ей порядок, который соблюдают те, кто честно исполняет свой долг. В этом смысле рабочие правы: вагоновожатый их идеологический противник.

Трамвайная тема вновь возникнет на страницах «Красного Колеса» при описании дневных событий 23 февраля:

А по Невскому, по сияющей в солнце стреле Невского, в веренице уходящих трамвайных столбов — этих трамваев, трамваев что-то слишком густо, там какая-то помеха, не проедешь: цепочкой стоят один за другим. Публика из окон выглядывает, как дура, не знает, что дальше будет.

Передняя площадка одна пустая.

Другая пустая, и переднее стекло выбито.

А по мостовой идут пятеро молодцов, мастеровые или мещане, с пятью трамвайными ручками, длинными! и размахались ими, как оружием, под общий хохот.

Хохот толпы второй раз маркирует насильственную остановку трамвая. Видно, однако, и качественное изменение событий — они явно сворачивают к насилию. Остановлен уже не один, а пять трамваев, стекла выбиты, пустота передней площадки говорит об отсутствии вагоновожатых. Что с ними стряслось? Вероятно, насилие обращено в первую очередь на них. Симптоматично, что «пятеро молодцов» (заметим, по числу трамваев — их сила не в множестве, а в поддержке хохочущей толпы и равнодушии чистой публики) уже размахивают трамвайными ручками «как оружием». Раз оружие появилось, оно должно быть пущено в ход. В следующей сцене его жертвой падает помощник пристава, который пытается навести порядок: «…протянулся ключ отобрать у одного — а сзади его по темени — другим ключом!» Солженицын показывает молниеносность революционного разбега: несколько часов назад шалость рабочих выглядела еще вполне невинно, теперь — остановленные трамваи и сорванные рычаги отчетливо свидетельствуют о безнаказанности и вседозволенности. Революция, как пожар, быстро расползается по городу: «А быстрей забастовок в этот день распространилась по столице новая шутка: отнимать трамвайные ручки. Всем понравилось, огненно-весело распространилось по городу, полутора десятком вагонов закупорили все линии, а сотня трамваев сама уехала в парки».

Так проходит первый день возмущений, пока закончившийся вничью. Солженицын пишет: «К вечеру стал восстанавливаться порядок и на Петербургской стороне и на Выборгской, снова безпрепятственно пошли по всему городу трамваи…» Признаком восстановления порядка, то есть временного возвращения к привычному образу жизни, законности и спокойствию оказывается возобновление трамвайного движения.

С утра 24 февраля, однако уже очевидно, что порядок этот иллюзорен. Трамваи не ходят. Пустота питерских улиц и проспектов описана в соединении с двумя сущностными характеристиками столичного пространства — очередями за хлебом и демонстрациями: «По Большому проспекту Васильевского без трамваев далеко видны хлебные хвосты — по одну сторону и по другую. <…> А посередине, по трамвайным рельсам, близится шествие». Отметим, что шествие подменяет собой трамвайное движение, демонстранты идут прямо по трамвайным путям. То же происходит и в центре, на Невском:

Вдоль по Невскому если глянуть вдаль, что-то люда много на мостовой и трамваев слишком густо. Ещё какой-то если трамвай идёт, не стал — перед ним мальчишки на рельсы, лет по 15, он тормозит, прыгают к нему на переднюю площадку и ручку из рук вырывают! И — поди не послушайся. Ещё ж его и ругают!

Вагоновожатый пожилой усмехается горьковато, к стенке откинулся. Это ж — работа его, и обидно: ключ отдавать соплякам.

Уже унесли, побежали! Ключом трясут и кричат!

Пассажиры в трамвае — по-разному.

А в общем что ж? — выходить, да пешком.

Обратим внимание: «Еще какой-то если трамвай идет…» — общая ситуация очевидна: трамваи больше не ходят. Реакция пожилого вагоновожатого на действия уличных хулиганов (а теперь — революционной молодежи) до очевидности понятна, психологическая характеристика подтверждает сказанное выше: ему «обидно», он «усмехается горьковато», «это ж — работа его». Тема внутреннего сопротивления разгулу касается не только боевых полковников Воротынцева или Кутепова, но и персонажей, зачастую не названных по именам, по-своему противостоящих хаосу городских обывателей, но и близких к революции, идеологически ей преданных, прежде всего — инженера Петра Акимыча Ободовского. Сложную гамму чувств, которые испытывает Ободовский в связи с февральской революцией, Солженицын передает через образ разбитого, поверженного трамвая:

У начала Съезжинской улицы, близ Кронверкского, лежал опрокинутый одиночный моторный трамвай. Когда его валили, здесь, должно быть, много было народу, а сейчас уже и мальчишки на нём своё отсидели, отпрыгали, убежали в другие места. И прохожие почти не останавливались около него, мало задерживались, будто вид трамвая, поваленного среди улицы, был обыкновенным. <…> Трамвай был грязно-зелёного натурального цвета, каким бывает кожа иных больших животных, — и, как такой большой рабочий буйвол, он лежал, издыхая или уже издохнув, на грязном снегу. Стеклянный лоб его был в трещинах: перед тем как забить животное и свалить, его перелобанили.

Побит и помят был бок, на который его повалили, дребезги стекла там резали его. Далеко за спину и неестественно вывихнутый лежал хобот с привязанной верёвкой. Четыре мёртвых чугунных круглых лапы торчали вдоль земли — и видно было, как повредился рельс, когда выворачивали лапы. А ещё — брюхо несчастного животного, никому никогда не видное, с его потайными нависами, зашлёпанными уличной грязью, теперь было выставлено на посмеяние.

Ободовского коробят бессмысленность и вопиющая злонамеренность происходящего. Он, давно мечтавший о революции, готовивший ее всей своей жизнью, столкнувшись с ее разгулом, внутренне подавлен. Такой лик революции ему не близок, потому что он по своей природе не разрушитель, а созидатель. Трамвай он воспринимает как инженерное чудо, бездарно и бесцельно искореженное слепой яростью толпы или ее разгульной веселостью. Неслучайны и сравнения поверженного трамвая с живым существом, униженным своей беспомощностью, подвергшимся издевательствам, безвинно замученным⁹.

Совсем скоро сходная участь постигнет и многих горожан.

Вернувшись домой, Ободовский слышит от жены Нуси подробный отчет о том, как трамвай пал безвинной жертвой толпы:

…он шёл под охраной, на передней площадке пристав и требовал от вагоновожатого не заминаться, ехать дальше. Но из толпы двумя кусками льда ранили пристава в ухо, вагоновожатый соскочил на другую сторону, потом ссаживали всех пассажиров.

Стало быть, без насилия, уже не метафорического, а вполне реального не обошлось и здесь.
Ободовские не знают, что к вечеру 24 февраля стремление революционной толпы подобным образом расправляться с трамваями достигло общегородских масштабов. Увеличение числа остановленных и разбитых вагонов соответствует росту насилия. Страшнее всего то, что власть оказывается не в состоянии его сдержать.

У Калинкина моста, как и в других местах, толпа пыталась опрокинуть вагоны трамвая, но тут городовые помешали и за то были осыпаны железными гайками, из метавших подростков задержан 17-летний Розенберг. На вечер полиция хотела ставить в вагоны трамвая охрану, но трамвайные не захотели так работать и отвели пустые вагоны в парк. Движение трамваев вовсе прекратилось.

Прекращение движения трамваев символизирует не столько остановку жизни, сколько прекращение прежних отношений: старый порядок перестал существовать. Перестал существовать какой бы то ни было порядок. Улицы города за двое суток превратились в арену бессмысленного террора. Там, где раньше планомерно шло движение по рельсам, теперь хаотично передвигаются манифестирующие толпы, внутренне готовые сорваться на разбой и убийство. Неслучайно главу, посвященную 24 февраля, Солженицын заканчивает так: «Очень близко к истине будет сказать, что в этот обманчиво-тихий вечер 24 февраля столичные власти уже и проиграли февральскую революцию».

Дальнейшая ситуация с трамваями вполне предсказуема, не требует детальных описаний и пояснений: «С утра (25 февраля — А. С.-К.) на петроградские линии вышло мало трамваев — и вскоре все ушли или остановились без ручек». Солженицын играет формами одного и того же расхожего глагола, создавая ощущение обыденности происходящего. Трамваи вышли — и ушли. Следом теми же средствами описывается ситуация с газетами: «Утренние газеты вышли не все». Забастовка охватывает типографии: «На Петербургской стороне человек 800 подошло к государственной типографии, чтобы сорвать рабочих». События следуют одно за другим как по расписанию, и если вечером того же дня Федор Ковынев с грустью наблюдает за привычной жизнью шумного Невского, теперь свободного от трамвайных вагонов и как бы раздавшегося вширь, и жизнь кажется ему неостановимой, а прежний порядок неколебимым, то воскресным утром 26 февраля перемены уже невозможно не заметить: «Сегодня в Петрограде не вышла ни одна крупная газета. Фабричные районы замерли: не гудели, не дымили заводы, не дребезжал трамвай. Только громыхали ещё поезда пригородных железных дорог. На четвёртый день забастовки утянуло из воздуха всю муть. Небывало чистое небо. <…> Вчера был первый день без трамваев, сегодня — первый день без извозчиков: напуганные угрозами, они не выехали нигде». В полной тишине, непривычной для большого города, в котором не дребезжат трамваи, замерло движение извозчиков, перестали ходить конки, ощущается нарастание тревожного ожидания. Петроград обездвижился, замер в преддверии надвигающейся революционной волны, которая обрушивается на город 28 февраля: «А на Невском! Знал Невский трамваи, извозчиков, богатые автомобили, богатых пешеходов, знавал при волнениях пешие и конные массы — но никогда не видывал такого: носятся и носятся гигантские ежи из штыков, фыркая и визжа, обгоняя друг друга и разминаясь при встречах, и нагуживая тревогу, и заворачивая, и заворачивая со скрежетом — вакханалия больших ежей! Невиданные моторные силы вырвались из подземного рабства — и резвятся, и неистовствуют, обещая ещё многое, многое показать». Ощетинившиеся автомобили обозначают наступление нового времени, в котором повседневностью станет убийство городовых и офицеров, издевательства над случайными людьми, глумление над трупами, унижение человеческого достоинства и циничный грабеж.

Как и в «Докторе Живаго», в «Марте семнадцатого» трамвай — это знаковый образ, который преломляет авторский взгляд на ход революции. В случае с Пастернаком — развернутый во временной перспективе (с 1917-го по 1929 год), в случае с Солженицыным, наоборот, ограниченный несколькими днями, в соответствии с его концепцией молниеносной революции. Трамвайное сообщение в Петрограде, не только для погромщиков, но и для обычного среднестатистического гражданина маркирующее мирный, устойчивый и привычный уклад, всего за несколько дней становится знаком безвозвратно ушедшего прошлого. Как у Пастернака, так и у Солженицына, несмотря на ощутимую разницу в исторических оценках, остановившийся трамвай, больше не участвующий в городском движении, оказывается символическим образом разгрома, остановки жизни, перехода из обыденного времени в кризисное, апокалиптическое.

¹ Цитаты из романа Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго» даются по изданию: Пастернак Б. Л. Полное собрание сочинений в 11 томах. М., «Слово», 2003 — 2005. Т. 4.

² Хан А. Концептуальная основа пространственно-временной системы в романе Пастернака «Доктор Живаго». — В сб.: Творчество Бориса Пастернака в контексте эстетической и философской мысли XX века. Szeged, Acta Univ. Szeged, 2015, стр. 289.

³ Поливанов К. М. «Доктор Живаго» как исторический роман. Tartu, University of Tartu Press, 2015, стр. 105.

⁴ Сурат И. З. Мандельштам и Пушкин. М., ИМЛИ РАН, 2009, стр. 300.

⁵ См., например: Дневник гимназиста о событиях в Петрограде (23 февраля — 1 марта 1917 г.) — Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII — XX вв. Альманах. М., Студия «ТРИТЭ»: «Российский архив», 1999, стр. 529–530.

⁶ Записка охранного отделения от 24 февраля, предназначенная для сведения полицейских приставов. — В кн.: Ненароков А. П. 1917. Краткая история, документы, фотографии. М., «Политиздат», 1987, стр. 42.

⁷ Спиридович А. И. Великая война и Февральская Революция 1914 — 1917 гг. Минск, «Харвест», 2004. Т. 3, стр. 158–159.

⁸ Здесь и далее роман А. И. Солженицына «Красное Колесо» цит. по: Солженицын А. И. Собрание сочинений в 30-ти томах. М., «Время», 2008. Т. 11. Кн. 1.

⁹ О зооморфности образа трамвая, характерной для русской поэзии XX в., см.: Тименчик Р. Д. К символике трамвая в русской поэзии. — Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 754. Тарту, 1987, стр. 135–143.

ОБ АВТОРЕ

Сергеева-Клятис Анна Юрьевна — филолог, литературовед. Окончила филологический факультет МГПИ им. В. И. Ленина и аспирантуру ИМЛИ РАН. Доктор филологических наук. Преподает в МГУ им. М. В. Ломоносова. Автор многих статей и книг, посвященных русской поэзии XIX — XX веков, в том числе: «Пастернак (малая серия ЖЗЛ) (М., 2015), «„Флейта-позвоночник” В. Маяковского»: Комментированное издание (в соавторстве с А. Россомахиным) (СПб., 2015), «Сумерки свободы» (М., 2016). Живет в Москве.