Юрий Кублановский. Проза зримая, слышимая, обоняемая…

Юрий Кублановский

Проза зримая, слышимая, обоняемая…

Опыт прочтения военных рассказов
Александра Солженицына

Когда в начале 1990-х годов я спросил покойного ныне разностороннего учёного и поэта С.С. Аверинцева про его отношение к солженицынскому «Красному Колесу», он ответил уклончиво: «Солженицын — замечательный баталист». И это тоже, разумеется, правда. Но тем более от Солженицына чаемо было нами произведение именно о той войне, в которой он принял непосредственное участие, — Великой Отечественной. Как писал он в своей ранней поэме «Дороженька»: «Я ношу в себе заряд историка / И обязанности очевидца». Но «обязанности очевидца» перво-наперво требовали писать о ГУЛАГе: освобождение России от советской заразы очевидно бы затянулось без соответствующих книг Солженицына. А «заряд историка» подталкивал к уяснению — как могла произойти революционная катастрофа, почему русская цивилизация рухнула и была ли в том неизбежность. И, только справившись с двумя этими капитальными задачами, уже вернувшись в Россию, писатель вплотную занялся военной темой. В конце 1990-х из-под его пера выходят два объёмных рассказа — «Желябугские Выселки» и «Адлиг Швенкиттен». Напечатанные сначала в «Новом мире», в 2001 году они вышли отдельной книгой в издательстве «Русский путь», но в читательскую толщу — по условиям нынешнего времени — так и не сумели проникнуть.

…А между тем именно они достойно завершают отечественную прозу прошлого века, да и в целом, видимо, ждать новых произведений на военную тему от писателей-фронтовиков более не приходится: с культурной сцены сходят и они, и следовавшие за ними шестидесятники. Мы стоим перед угрозой окончательного захвата литературного пространства постмодернистскими конъюнктурщиками, которым слабосильно противостоят в основном эклектики. Тем живительней ещё раз — может быть, напоследок — надышаться ключевым воздухом русского реалистического рассказа.

При чтении «Желябугских Выселок» трудно не вспомнить Тютчева:

От жизни той, что бушевала здесь,

От крови той, что здесь рекой лилась,

Что уцелело, что дошло до нас?

Два-три кургана, видимых поднесь…

Рассказ двучастный — военные «жизнь и кровь» первой части, когда читателя за счёт непрестанного движения, развития действия буквально затягивает в водоворот фронтовых боевых будней; и в контраст им — мертвенная тишина части второй: жалкий быт разорённой русской деревни через пятьдесят два года после тех военных событий. Война страшна, но почему-то оптимистична: есть надежда, что после победы начнётся новая жизнь. А в части второй — полная безнадёга: наша деревня — скопище одиноких, брошенных в нужду и нищету стариков, бесправных, бессильных. Так за что ж проливали кровь и боролись?

Изумляет, сколько же мелких подробностей сохранила с военного времени солженицынская память: подробностей не только зрительных — слуховых: «благородно хлюпающий крупный снаряд» — кому, кроме Солженицына, под силу сказать такое? Проза зримая, слышимая, обоняемая. Но при массе подробностей — это отнюдь не «натуральная школа». Описание здесь служит не просто педантичному воспроизведению обстановки, но усилению образа и картины. Часто наша «натуральная школа» грешила и грешит, я бы так сказал, бухгалтерской отчётностью, не жалеющей читательских глаз и времени. Проза Солженицына — экономна: много говорится, но не покидает ощущение, что ещё больше остаётся за текстом. Она врезается в сознание не за счёт своей «массы», но благодаря точности и незаменимости слова. «А вот и ландыши. Никому не нужные, не замечаемые. Срываем по кисточке». Именно благодаря «кисточке» эти ландыши остаются в памяти внимательного читателя навсегда. Или: «Застоялая, как годами не движимая вода. От соседней яркой майской зелени она кажется синей себя». Какая импрессионистическая поэзия! И образ бойкой девочки с красивым и нелепым именем Искитея — безжалостно перемолотой жизнью в полубезжизненную старуху — незабываем.

Маленькая повесть «Адлиг Швенкиттен» — о боях в Восточной Пруссии в январе 1945-го — настоящий шедевр позднего Солженицына, где его литературное мастерство достигло предельной концентрации. С первых же страниц и абзацев повествования проникает в читательскую душу чувство вéщей, точней, зловещей тревоги — и так по нарастающей — вплоть до реквиемного финала. Скупые предложения, частые абзацы; иногда проговариваемое понятно только специалисту-артиллеристу, фронтовику; для непосвящённого же читателя это только усиливает общую тревожную музыку. Бессмысленное, стратегически не мотивированное выдвижение бригады в прусскую ночь, тогда как штабные отключили от себя связь, расслабившись за горячим — со спиртным и бабами — ужином, бессмысленная гибель множества лучших солдат и офицеров, сформировавшихся именно в годы войны во всей своей внутренней мужественной самостоятельности, — таков сюжет повести. Но у неё — мнится — гораздо большая глубина. И она — в ощущении обречённости лучшего перед худшим. Чистое проигрывает нечистому, сильное проигрывает корыстному, крупное — мелкому, храброе — опасливому. Лапидарная, но какая ёмкая проза! Прежде у Солженицына в знаменателе всегда было некое подспудное… ликование: в жертвенности добра он видел его метафизическую победу. Здесь — по-другому. Герой повести майор Павел Боев мелькает ещё в «Желябугских Выселках» — это оттуда запомнились нам его «на груди слева — два Красных Знамени, редко такое встретишь» и — «голова у него какая-то некруглая, как бы чуть стёсанная по бокам, отчего ещё добавляется твёрдости к подбородку и лбу». В «Адлиге» есть портрет его тоже: «Майор был роста среднего, а голова удлинённая, и при аккуратной короткой стрижке лицо выглядело как вытянутый прямоугольник, с углами на теменах и на челюсти». И вновь: «На гимнастёрке его было орденов-орденов, удивишься: два Красных Знамени, Александра Невского, Отечественной войны да две Красных Звезды…»

И вот, согласно приказу, Боев с бригадой выдвинулся вперёд, никак не обеспеченный с тыла. Зловещее освещение: лучи карманных фонариков, только выпавшие снега под луной, то и дело скрывающейся за тучами. «Мутнела пасмурная ночь, прибелённая снегом. Висела отстоянная тишина». Боеву 30, семь лет, «ещё с Хасана», он на войне. А его комбаты ещё моложе, им по 20 с небольшим, они для него «сынки». Война — их единственная — по жизни — профессия: она для них попросту труд, работа. И как всегда у Солженицына — каждый персонаж не тень, не абрис, не функция, а во плоти живой человек: заботливо и объёмно не ленится прозаик выписывать свои персонажи.

От страницы к странице меняется лунное освещение, в мрачной тишине нагнетается обстановка. Бригада Боева на заклании. Можно бы отступить, спастись, но по советскому «кодексу» откат и на шаг — преступление. Что-то будет? — замирает душа читателя.

Наконец гнетущая тишина разряжается в атаку противника: «Из смутного ночного брезга, из полного беззвучья — грянуло на 5-ю батарею сразу от леса справа, но даже и не миномётами — а из трёх-четырёх крупнокалиберных пулемётов — и почему-то только трассирующими пулями. Струями удлинённых красных палочек, навесом понеслась предупреждающая смерть — редкий случай увидеть её чуть раньше, чем тебя настигнет».

Несравненны — в своей драматичной простоте — последние абзацы эпилога повести «Адлиг Швенкиттен». Извлечения из них невозможны: это единая прозаическая порода, сжатостью и силой сравнимая с прозой Пушкина. Поэтому цитирую полностью.

«2 февраля мы снова отбили и Либштадт, и восточнее, и разведка пушечной бригады вошла в Адлиг Швенкиттен. Пушки двух погибших батарей стояли в прежней позиции на краю деревни, но все казённые части, а где и стволы, были взорваны изнутри тротиловыми шашками. Этого уже не восстановить. Между пушками и дальше к Адлигу лежали неубранные трупы батарейцев, несколько десятков. Некоторых немцы добили ножами: патроны берегли.

Пошли искать и Боева, и его комбатов. Несколько солдат и комбат Мягков лежали близ Боева мёртвыми. И сам он, застреленный в переносицу и в челюсть, — лежал на спине. Полушубок с него был снят, унесён, и валенки сняты, и шапки нет, и ещё кто-то из немцев пожадился на его ордена, доложить успех: ножом так и вырезал из гимнастёрки вкруговую всю группу орденов, на груди покойного запёкся ножевой след.

Похоронили его — в Либштадте, на площади, где памятник Гинденбургу.

Ещё на день раньше командование пушечной бригады подало в штаб артиллерии армии наградной список на орден Красного Знамени за операцию 27 января. Список возглавляли замполит Выжлевский, начальник штаба Вересовой, начальник разведки бригады, ниже того нашлись и Топлев, и Кандалинцев с Гусевым, и комбат-звуковик.

Начальник артиллерии армии, высокий, худощавый, жёсткий генерал-лейтенант, прекрасно сознавал и свою опрометчивость, что разрешил так рано развёртывание в оперативной пустоте ничем не защищённой тяжёлой пушечной бригады. Но тут — его взорвало. Жирным косым крестом он зачеркнул всю бригадную верхушку во главе списка — и приписал матерную резолюцию.

Спустя многие дни, уже в марте, подали наградную и на майора Боева — Отечественной войны 1-й степени. Удовлетворили. Только ордена этого, золотенького, никто никогда не видел — и сестра Прасковья не получила.

Да и много ли он добавлял к тем, что вырезали ножом?»

Солженицын никогда не был пацифистом, непротивленцем. Он — за «противление злу силой», даже и когда зло победило. Проза писателя не разрыхляет, а закаляет характер читателя, укрепляет его в его самостоянии и надежде.

Декабрь 2003 г.

Переделкино