Алексей Климов. Тема исторической предопределённости в «Августе Четырнадцатого»

 Алексей Климов. Тема исторической предопределённости в «Августе Четырнадцатого»

---

Алексей Климов
Нью-Йорк, Покипси,
Вассар колледж (США)

Тема исторической предопределённости в «Августе Четырнадцатого» *

 

В пространной рецензии на английский перевод первого издания «Августа» видный американский критик Мэри МакКарти выдвигает парадоксальную мысль, что, несмотря на неоднократно высказанное Солженицыным несогласие с историософскими взглядами Толстого, текст Узла на самом деле подтверждает толстовское понимание истории как некой непостижимо-стихийной силы, не подлежащей влиянию отдельной человеческой личности [1]. Такое заключение, полагает МакКарти, доказывается уже тем, что полковник Воротынцев, блестящий и энергичный герой повествования, совершенно бессилен изменить ход событий, а генерал Самсонов, командующий Второй армией, по ряду обстоятельств фактически лишён свободы действия.

На первый взгляд, позиция МакКарти не лишена оснований. В тексте «Августа», действительно, можно найти эпизоды, окрашенные в фаталистические тона, что противоречит явному осуждению Солженицыным толстовского толкования истории [2]. Однако «фатализм» Солженицына совершенно иного, по сравнению с толстовским, свойства. В конечном итоге, историческая концепция «Августа» вполне последовательная. Другое дело, что в её основе лежит глубинное онтологическое противоречие, вытекающее из неразрешимой антиномичности двух видений: открытости истории делаемой и необратимости истории свершившейся. Рассмотрению этой темы посвящена настоящая работа.

Начну с повторения общеизвестного обстоятельства, играющего, впрочем, первостепенную роль во всём построении узла: Солженицын описывает исторические события, общий ход которых он считает глубочайшей трагедией. «Август Четырнадцатого» останавливается на двух судьбоносных моментах в истории России — катастрофическом поражении русской армии в битве при Танненберге и убийстве премьер-министра Столыпина тремя годами ранее. По мысли автора, эти два события являются показательными вехами в процессе сползания России к обвалу семнадцатого года. Более того, писатель намечает прямую связь этих событий с дальнейшим ходом истории, чему он и посвящает следующие Узлы «Красного Колеса».

Так, он считает, что разгром русской армии в Восточной Пруссии оказал губительное влияние на ход войны, как бы «задав тон» всем последующим военным поражениям (XI, 383) [3]. А смерть Столыпина, по его убеждению, лишила страну единственного государственного деятеля, который был способен предотвратить гибельный конфликт России с Германией (XII, 449). Мысли о предопределённости российской истории в ХХ веке, будь то в толстовском, марксистском или любом другом ключе, обычно рождаются в процессе размышления над вопросами именно такого рода.

Однако Солженицын категорически отвергает подобный взгляд на историю. В первом Узле «Красного Колеса», основанном на доскональном изучении источников, писатель показывает, что поражения русских войск при Танненберге можно было избежать или даже обернуть его победой, не будь поразительной тупости и безответственности военного командования. При помощи столь же тщательного исследования он выявляет, что и убийство Столыпина несложно было бы предотвратить, если бы профессиональный уровень службы безопасности отвечал минимальным стандартам. Неправомерно, иными словами, приписывать эти две трагедии либо чистой случайности, либо, наоборот, действию некоей непостижимой судьбы. Они обе представлены автором как логически объяснимые и до боли очевидные симптомы неблагополучия в самой сердцевине русской жизни. И, как полагает автор, наиболее значительным фактором, способствующим такому положению дел, явилось разлагающее влияние двора, где слабовольный, близорукий и закосневший в придворной рутине царь позволял или даже помогал льстивым ничтожествам занимать ответственные государственные посты. Фаворитизм до такой степени укоренился в высших эшелонах власти, что превосходный генерал Мартос выглядит редким исключением, а выдвижение такого одарённого деятеля, как Столыпин, писатель называет «чудом русской истории» (XII, 173).

Здесь не место подробно рассматривать выявленную в «Августе» галерею ничтожных путаников вроде Кулябко, вредоносных глупцов типа Жилинского или карьеристов-интриганов наподобие Курлова, деятельность (или бездействие) каждого из которых непосредственно способствовала катастрофам, постигшим Россию. Важно лишь подчеркнуть ту недвусмысленность, с которой высказано осуждение этих людей в тексте Солженицына. На этом уровне повествования ни о какой неизбежности речи быть не может, так как действия названных персонажей представлены как ряд свободно избранных поступков. Сиделка Таня, несомненно, высказывает точку зрения автора, когда постигает «явную злую волю» в самооправдании, которым прикрывается трусливое отступление одного из генералов (XII, 57).

Основная мысль «Августа» состоит именно в том, что и Самсонов, и Столыпин гибнут от совокупности близоруких, безответственных, трусливых или прямо вредительских поступков своих подчинённых. Обе трагедии к предопределению никакого отношения не имеют, и то, что они вообще происходят, является не доказательством бессилия воли, а как раз наоборот — результатом позорной некомпетентности, недобросовестности или откровенного саботажа.

Противоречит всякой мысли о предопределённости также изображение ряда сильных личностей, которым удаётся значительным образом повлиять на ход исторических событий. В первую очередь, это относится к трём невымышленным персонажам: немецкому генералу фон Франсуа, премьер-министру Столыпину и его убийце Богрову [4].

Генерал фон Франсуа выражает своё понимание волевого поступка при помощи вполне традиционного образа: надо уметь различать, как неслышный рок стучится в дверь (XI, 371–372). И своими действиями Франсуа доказывает, что он обладает способностью чутко прислушиваться к «роковому стуку», безошибочно определяя миг, когда следует приложить свою волю. Столыпин идёт более трудным путём, открыто ведя титанический, почти единоличный и отчасти успешный бой за возврат России к здоровью. А Богров удивляется после своего ареста, как несложно оказалось «поворачивать историю» (XII, 285).

Указанные выше лица не только обладают силой воли, но каждый из них готов пойти на риск ради поставленной им цели. По мнению Солженицына, отсутствие этой черты характера является роковым недостатком последнего русского государя. В большой главе, посвящённой Николаю II, описывается монарх, не соответствовавший возложенной на него роли правителя и чувствовавший себя в ней настолько неловко, что он обычно ограничивал свои действия семейными обязательствами и придворным ритуалом. Эта глава, кстати, является особенно удачным примером основного метода, избранного Солженицыным для характеристики своих персонажей. Повествование подаётся как бы через взгляд и сознание человека, о котором идёт речь, и в данном случае отражает стилистику опубликованных писем и дневниковых записей Николая II. Почти до болезненной очевидности подчёркивается неуверенность, нерешительность и детская наивность царя в вопросах политики, вместе с готовностью следовать советам таких людей, как германский кайзер или таинственный французский мистик, утверждавший, что общается с духом Александра III. По убеждению писателя, в отсутствии твёрдой, независимой и чётко выраженной волевой установки в средоточии власти, Россия просто не сумела противостоять одновременному натиску враждебных сил справа и слева. Как говорит инженер Архангородский в другом контексте:

 

 

Словесный портрет царя освещает ещё одну сторону обсуждаемой проблемы. Как только возникали трудности — а это случалось слишком часто во время переполненного бедами правления Николая, — царь, как правило, сводил всё к набожным фразам о том, что всё происходит по воле Божьей. В «Августе» он в первый раз высказывает эту мысль, когда получает известие, что русские войска сдали Порт-Артур японцам (XII, 404). Он повторяет ту же идею в более фаталистическом ключе, когда узнаёт, что русский флот был уничтожен при Цусиме («Нет, видно это всё было написано на небесах — и так тому быть», XII, 417). A когда кайзер советует Николаю предпринять ряд решительных мер, чтобы пресечь революционное брожение в 1905 году и убеждает его поехать на маньчжурский фронт, Николай возражает так: «Нет, уж пусть всё идет, как на то воля Божия» (XII, 412) [5].

В подобных случаях повествование, основанное, как указано выше, на письмах и дневниках, плавно переходит к описанию вовсе не связанных или, в лучшем случае, отдалённо связанных с вызвавшими мысль о Божьем провидении событиями, таким образом указывая (справедливо или нет — другой вопрос) на неприглядную лёгкость, с которой царь утешался этими религиозными сентенциями.

Следует также упомянуть эпизод в самом конце Узла, где великий князь Николай Николаевич получает телеграмму с ответом царя на его донесение о разгроме Второй армии Самсонова:

 

 

Великий князь перечитывает телеграмму дважды, произнося утешительную библейскую цитату с особой торжественностью, и затем объявляет, что в знак своего особого расположения государь решил послать почитаемую икону в штаб главнокомандования.

В следующей главе мы узнаём, какое негодование овладело Воротынцевым при этом эпизоде (XII, 513), а отношение самого Солженицына выражено в скептической народной поговорке, которая цитируется сразу после слов великого князя: «Молитвой квашни не замесишь» (XII, 508).

Здесь требуется существенная оговорка. Вряд ли нужно доказывать, что Солженицын доброжелательно относится к христианству вообще и к русскому православию в частности. В приведённых выше эпизодах писатель высказывается вовсе не против необходимости повиноваться Божьей воле, а против поверхностных фраз, которые имеют целью оправдать несостоятельную политику, негодное руководство или просто лень, в каждом случае сваливая на Бога недостатки собственного поведения. Очевидно также, что Солженицын считает эту привычку несчастной чертой национального характера. В главе, где к смертельно раненному Столыпину присылают целую лавину икон, елея и известий о бесчисленных молебнах о здравии, автор делает следующее печальное наблюдение:

 

 

В этом отношении Солженицын, несомненно, был бы согласен и с другой русской пословицей, «На Бога надейся, а сам не плошай!», тем более что мысль, выраженная в ней, ни в коей мере не чужда православной традиции [6].

 

* * *

Теперь вернёмся к вопросу, поставленному Мэри МакКарти в её статье: почему Воротынцеву, человеку сильной воли и недюжинного ума, не удалось оказать заметного влияния на события в «Августе Четырнадцатого»? На уровне сюжета ответ прост: Воротынцев — полковник, и как таковой он не наделён достаточными полномочиями, чтобы исправлять ошибки вышестоящих военных чинов. Но истинная причина, конечно, заключается в том, что Воротынцев — вымышленный персонаж, помещённый в русло реальных исторических событий, которые поданы с максимальной исторической достоверностью. В этом смысле Воротынцев похож на человека, возвратившегося в прошлое с помощью машины времени, но полностью лишённого возможности изменить события, ставшие неизменимой частью истории. И хотя литературный персонаж Воротынцев не наделён той полнотой исторического знания, каким обладает его создатель, он, тем не менее, выражает горечь и негодование Солженицына по поводу событий, свидетелем которых его делает автор. Резкий контраст между тем, что в действительности произошло и тем, чего могло бы не произойти, придаёт всему повествованию накал и трагический колорит. Лишь в самом конце романа Воротынцеву представляется случай излить весь свой гнев и отчаяние в горькой тираде. Начинает он спокойно:

 

 

Знаменательно, что Солженицын повторяет эту фразу почти дословно и в других своих произведениях, в первую очередь в «Архипелаге ГУЛАГ», посвящённом тем, кто погиб и не смог подтвердить подлинность описанных Солженицыным ужасов [7]. То же самое находим в Нобелевской речи, где Солженицын чувствует, что вместе с ним как будто говорят все его павшие предшественники [8]. Тут, в первую очередь, проявляется страстное желание писателя восстановить правду о трагических событиях российского прошлого. А в «Красном Колесе» к этому присовокупляется ещё жгучая горечь по поводу непоправимых ошибок и навсегда упущенных возможностей, приведших Россию к трагедиям и катастрофам двадцатого века. Увы, прошлого не изменить, и Солженицын это прекрасно понимает. Однако «Август Четырнадцатого» не только горестное описание абсолютно неизменимых событий, но и — титаническое усилие воли, призванное показать, что не было ничего неизбежного. А это — урок и для будущего.

 

* Настоящая работа является переработанным вариантом моей англоязычной статьи: Klimoff A. Inevitability vs. Will: A Theme and its Variations in Solzhenitsyn's August 1914 // Записки Русской Академической Группы в США. 1998. Т. 29. С. 305–312.

 

[1] McCarthy M. The Tolstoy Connection // Saturday Review. 1972. 16 сент. Перепечатано в сб. под ред. J.B. Dunlop и др. Aleksandr Solzhenitsyn: critical Essays and Documentary Materials. 2-е изд. New York, 1975. См. особенно с. 348. Хотя МакКарти пишет о раннем варианте «Августа», не включающем ещё глав о Столыпине и Николае Втором, военные главы, которые служат основой её анализа, Солженицын оставил в последующих изданиях неизменёнными. Мысль МакКарти нашла поддержку в русскоязычной критике. См.: Лурье Я.С. После Льва Толстого. СПб., 1993. С. 138–139.

[2] Наиболее обстоятельно полемика Солженицына с Толстым рассмотрена в кн.: Mathewson R.W. The Positive Hero in Russian Literature. 2-е изд. Stanford, 1975. С. 330 и сл.

[3] Римским числом обозначен том, арабским — страница в издании: Солженицын А. И. Собр. соч. в 20 т. Вермонт; Париж, 1978–1991.

[4] К этому списку следует добавить и Ленина, хотя он и не играет роли в основных событиях, описываемых в «Августе Четырнадцатого». Ленину, однако, позволено высказать теорию действия, самым прямым образом связанную с рассматриваемой нами темой. Исторический процесс представляется Ленину в виде огромного красного колеса паровоза, одновременно опасного для тех, кто упускает из виду его силу (XI, 211), и необычайно полезного для тех, кто умеет использовать разгон его «могучего кручения» (XI, 228).

[5] Самый режущий пример неуместного использования религиозной тематики приведён в эпизоде, когда генерал Артамонов перед боем даёт своим солдатам дотошные религиозные наставления вместо того, чтобы позаботиться об их более надёжном расположении (XI, 249).

[6] Знаменитый оптинский старец Амвросий очень любил эту пословицу. См.: Концевич Н.М. Оптина пустынь и ея время. Джорданвиль, 1970. С. 268.

[7] «ПОСВЯЩАЮ всем, кому не хватило жизни об этом рассказать» (V, 7).

[8] «И мне сегодня, сопровождённому тенями павших, <…> как угадать и выразить, что хотели сказать они?» (IX, 10).