Жорж Нива. Сны в межузельях поэтики Солженицына
Жорж Нива Издавна человек воспринимает сны
как вещие сны, как завуалированные предвестья о будущем. Аристотель в «Правде о
сне» положил основу другому пониманию снов, физиологическому. Если наяву мы
воспринимаем мир видением, слухом, обонянием — во сне мы не видим, не слышим,
не осязаем. Однако, пишет Аристотель, мы не рассуждаем, как бы нас посетила
лишь идея лошади. Нечто другое действует, а именно чувствительность, изменяемая
воображением. Как естествовед, Аристотель ищет во снах, что сон говорит о теле,
об организме видящего сны. «Варсонофьев привык считать
такие сны не пустым калейдоскопом бессвязного воображения, но истинными
душевными встречами — с живыми или умершими, только зашифрованными всегда,
иногда слишком для нас трудно, а иногда мы не хотим потратить время разгадать.
Из той жизни никто не может выразить живущим здесь свою мысль адекватно — и
наша случайная с ними связь всегда обречена на неточность, на догадку, на истолкование.
А характер и настроение — так почти и нескрываемо выражаются во снах всегда» [1]. Как всегда у Солженицына,
происходит контаминация речи автора и речи персонажа. Мы не знаем, кто здесь
выражается — Варсонофьев (Звездочет) или писатель. Но и подход ко снам тоже двойственен.
Не совсем естествоведческий (как у Аристотеля) и не совсем наивно-интерпретативный,
как у народа. Ибо до и после Аристотеля
человек всегда был склонен именно расшифровать сны, искать «шрифт». В Библии
Иосиф становится любимцем фараона потому, что он сумел истолковать его сны. (О
даре Иосифа много пишет Томас Манн в своем романе «Иосиф и его братья».
Литература всегда прибегала, вслед за Библией, ко снам. Сны Макбета перешли в
трагедию Пушкина «Борис Годунов». В трагедии Расина «Аталия» знаменитый сон
Аталии — вдохновлен сном Энея в «Энеиде» Вергилия, а сам сон Аталии вдохновляет
Бодлера в стихотворении «Метаморфозы упыря». Другими словами, сон переходит из
одного произведения в другое и является тем, что Шатобриан называет
«литературными махинами» (Гений христианства. Ч. 2. К. 4. Гл. 11).
Эти «поэтические махины» устрашают (волосы дыбом встают, они исходят из
«безобразия глубокой ночи» (Расин), и они предвещают гибель одного, победу
другого — гибель Трои, основание Рима во сне Энея, когда Гектор ему снится;
гибель Аталии, победа законного наследника престола, когда сама мать Аталии ей
снится, пригибается к дочери и превращается в лохмотья плоти, за которые
дерутся псы). Эти поэтические махины
присутствуют и в творчестве Солженицына. В первой части повести «Раковой
корпус» — это страшный сон Русанова. В «Красном Колесе» это сны Зины Алтанской,
любовницы Ковынева, кающейся грешницы, и прежде всего многочисленные сны Звездочета
— Варсонофьева. Самое название этого огромного повествования исходит из
видения, то есть из сновидения Иезекииля: красное колесо с живыми глазами… Куда катится колесо? Откуда?
Можно ли избежать надвигающейся катастрофы? Каждый Узел посвящен одному этапу
катастрофы. И само название Узла, помимо математического значения, еще отводит
нас к идее Рока, некоего Фатума, завязывающего узлы Судьбы. На конференции в Middlebury я выдвинул тезис о
структуре романа: «Hora certa, mors incerta». То есть некий принцип,
противоположный латинской поговорке «Mors certa, hora incerta». Счетчик
включен, читатель «Колеса» очень ощущает разбег событий, ускорение и
раздробление временной структуры. Часы и минуты определены, и даже как бы
предопределены. Некоторые действующие лица борются всеми силами против разбега
времени. Например, инженер Ободовский, всегда спешащий, просящий, приказывающий.
Другие — жертвы этого головокружительного разбега счетчика — адмирал Непенин.
Есть и понимающие, но немощные — полковник Воротынцев. Есть понимающие, и
предсказывающие гибель — профессор Андозерская. Есть загадочный Звездочет — Варсонофьев. Сама его фамилия, по-моему,
таинственным образом намекает на его роль: слышится и слово «сон» —
Варсонофьев. Слышится, в особенности после 641-й главы «Марта…», слово
«Варфоломеевская ночь». Кто Варсонофьев? «Едва увидели — сразу узнали,
они привыкли и со спины часами видеть его; это был их знакомец по Румянцевской
библиотеке. И Костя, тыча в бок Исаакию, объявил: — Смотри, Звездочет!» [2] Павел Иваныч приглашает Саню и
Костю в пивную; они ему сразу же объяснили, что отправляются воевать,
добровольно. В них легкость от принятого решения, великого скачка в жизнь. А
Котя — гегельянец, любит идею скачков в истории. Старик Варсонофьев писатель,
публицист; мы потом узнаем, что он участвовал в сборнике «Вехи». Он, как Сократ-маевтик,
приводит юношей в логический тупик, но без всякого издевательства. Как можно
любить государство и скачки? Как проповедовать непротивление злу и идти
добровольно на войну? Государство не любит дискретность. Говорит Звездочет
загадками, поговорками. «Лучшая поэзия в загадках». Разговор Звездочета с
русскими мальчиками похож на тот же разговор у Достоевского, но перед русскими
мальчиками — некий Сократ, учитель не скептицизма, а философского воздержания.
Не идеальный общественный строй и не обожествление народа — а строй души. «Мы всего-то и позваны
усовершенствовать строй своей души». Философ Варсонофьев из всех
авторов «Вех» ближе всего к Михаилу Гершензону и его статье «Творческое
самосознание». «Мы калеки потому, что наша
личность раздвоена, что мы утратили способность естественного развития, где
сознание растет заодно с волею <…>. Русский интеллигент — это прежде
всего человек, с юных лет живущий вне себя» [3]. Жить в себе, не изнасиловать
себя — важнее идеологии. Звездочет тронут поведением Сани: молодой толстовец
забывает о своей идеологии и следует «строю души», идет на войну добровольно.
«Нельзя человеку жить вечно снаружи». Из Узла в Узел количество
русских людей, «живущих снаружи», растет и растет! Вся страна живет вне себя,
не по строю души, а по какому-то надрыву. Так что Варсонофьев незло
усмехается над логическими парадоксами этих двух русских мальчиков, но явно им
симпатизирует, ибо они нашли истинный «строй души» своей! Иррациональность,
органицизм — приблизительно так можно определить позицию философа-Звездочета. В
нем есть и дух «Вех», и некий бергсонизм, чем воодушевлен очень на него похожий
Веденяпин в «Докторе Живаго». Тезис Бергсона о значении времени, о двух
источниках морали и религии — общественном и пророческом источнике — находится
где-то на фоне историософии Варсонофьева. Русские мальчики узнают многое
на войне, познают зло, ужас, абсурд. Когда Саня вновь видится с Котей, они с
трудом возобновляют разговор, ибо они уже не мальчики. Котя в Скробатове
пережил неимоверное зверство рукопашного боя. В его глазах все еще лицо того
немца, из тела которого он не мог вырывать штык. «А еще и газы! — сдавливал
голову руками… Если уж газами травим — то мы уже не люди <…>. Ты знаешь,
отчаяние, когда уже все равно, убьют тебя или нет. Уже как бы принял смерть и
ничего не страшно. И ничего не хочется» [4]. Для Коти вся эта европейская
всемирная война разделилась на до и после кошмара на скробатовском участке. Там
Котя потерял веру и любовь к Владимиру Соловьеву, к идее теократического
государства, то есть реальной формы Царства Божия. А Соловьева они с Саней
читали в Румянцевском музее, и перед ними сидел загадочный Звездочет. Первой встрече мальчиков со
Звездочетом соответствует в «Апреле…» последняя встреча не с мальчиками, а с
одним из них, с Саней. Они с невестой навещают старого, шестидесятиоднолетнего
московского Сократа в Малом Власьевском переулке. Варсонофьев не сразу узнает
Саню, потом вспоминает о вечере в пивной и спрашивает: «И который же вы из
двух? — Который тогда расставался с толстовством. — Ага» [5]. Расспрашиваемый Саня говорит об
армии: «Разброд. Все в разные стороны». Старик объясняет: «Революция подобна
плавлению кристалла. Она разгоняется медленно, сперва лишь отдельные атомы
срываются со своих узлов и кочуют в межузельях. Но температура растет — и
упорядоченность строения теряется все быстрее…» Когда исчезла последняя
упорядоченность — «наступает плавление» [6]. В 641-й главе «Марта…» мы узнаем
об одном сокровенном аспекте иррационального философа. Описание сна начинается
с середины, без подготовки, in medias res. Большое помещение, толпа, все
смотрят в разные стороны. То есть не как на иконах, где все смотрят в одну
сторону, к центру, и праведники, и окаянные. Всеобщий разброд взглядов, криков,
голосов. «Мимо него входит в зал — мальчик с дивно светящимся лицом, и словно
он хочет объявить всем необыкновенную новость» (то есть добрую новость, Евангелие).
«И вдруг в едином жарко-ледяном дыхании, дыбящем волосы <…> Варсонофьев понимает,
что этот мальчик — Христос, а в руках у него бомба! — ужасного взрыва для целого
мира — и сейчас, через секунду, она взорвется!» [7] Мальчик Христос с бомбой,
Христос — террорист, или же, говоря языком Евангелия, не с миром, а с мечом. И
вот здесь я узнаю сон Аталии: юноша — предвестник Христа с кинжалом в руке. Не
мир, а меч. Или в романе Андрея Белого «Петербург» (о нем писал А.И.
Солженицын, но позднее) смешение красного домино и белого домино, Террора и
Христа. Варсонофьев, как и Ремизов, записывает
все свои сны. Под рукой у него на столике всегда карандаш и клочок бумаги. «Павел Иванович был восприимчив
и вообще богат снами» («Октябрь Шестнадцатого», гл. 73). Варсонофьев привык
считать такие сны не пустым калейдоскопом бессвязного воображения, но истинными
встречами — с живыми или умершими, только зашифрованными. В Малом Власьевском переулке
Варсонофьев живет один, разошелся с женой Леокадией. Умерла теща Мария
Николаевна. А вот возвращается она во сне из царства теней и просится обратно к
нему в дом, то есть на землю. «Хорошо, что не зовет его к себе», — думает Павел
Иванович. Но этому не быть. Не к себе зовут мертвые, как в древности, а обратно
просятся к жизни. «По отношению к умершему грех застывает навсегда». И вот это
застывание и есть главная тема снов Варсонофьева, то есть главная цель, самое
лучшее, что может случиться с ним и с Россией. Дальше, в 362-й главе «Марта…»:
«С годами совсем преобразилось влияние сна: из крепкого, радостного отсутствия,
где беспамятно почти стыкаются начало с концом, сон вытянулся в длинную тяжелую
работу». Лека, его жена, мучит его снами, «все снилась, снилась», то прячет в
ящик туалетного столика топоры, то лежит в детской коляске. «И тайна сна
охватывала ужасом сердце». Однако сон не превращается у Солженицына в
сюрреалистический кошмар а ля Эрнст или а ля Бальтюс. Главное давление на
сердце верениц ошибок. В 532-й главе еще сон
Варсонофьева. Ему подают телеграмму, и «он сразу почему-то понял, что
телеграмма та — не простая, но — астральная». Буквы исчезают по мере чтения,
бес их размывает, «не хочет, чтобы люди узнали важное глубинное известие» [8]. «Варсонофьев знал, что почему-то
избран принимать и тайнопись вещих снов». Он обладает каким-то даром
провидческим, или, говоря на более низком уровне, телепатией. Он в особенности
принимает тайные телепатические сообщения по воде, по струям воды, по фонтанам,
«то по струе передастся как по телефону» [9]. Да и
прямо по телефону даже он принимает заранее сообщения. Что не может не напоминать нам
кошмар Павла Русанова в 16-й главе «Ракового корпуса», озаглавленной
«Несуразности». Такое же внезапное начало «in medias res», то есть «in media
somnia». «Он полз. Он полз какой-то
бетонной трубой» [10].
Русанов ползет на полу, его плющит со всех сторон, он прижат к земле. Кошмар вызван
воспоминанием об одной его жертве, утопившейся. «И еще догадался он, что если
она утопилась, а он сидит с ней рядом — так он тоже умер». А посередине кошмар
— телефонный аппарат вдруг появляется. Между прочим, то было время, когда
телефон играл огромную роль в кино. Есть фильм Вернона Сюэла (Vernon Sewell) 1959 года «Wrong Number» («Вы ошиблись номером»);
композитор Пуленк пишет оперу по «Человеческому голосу» Кокто, а кинорежиссер
Росселлини снимает по Кокто фильм. В фильме Кеслёвского «Девятая заповедь»
телефон прямо занимает весь экран, как связь с другим миром. Так и здесь в
кошмаре аппаратчика Русанова. Он снимает аппарат и слышит голос: «Зайдите в
Верховный Совет». В кошмаре Ивана Ильича (тоже ползание по тоннелю) свет
светится на том конце. Здесь не свет а страшная жажда. И не живая вода, а
стоячая, мертвая мерещится. Телефонный аппарат, партийный
аппарат, мучительное ползание… Весь роман «В круге первом» на тему о живом и
мертвом голосе. Вокодер, которые ученые-рабы создают по приказу, должен поработить,
умертвить человеческий голос. Среди записей о снах,
приснившихся Варсонофьеву, есть странные записи. «Сны анемподиста в Анапобожьи» [11]. Как
это расшифровать. Анемподист — это греческое слово: «не поддающийся стеснению»
(εμποδιζο = стреножить, стеснять, препятствовать). И сон действительно
снимает преграды, как об этом столь громко в ХХ веке объявили и доктор Фрейд, и
сюрреалисты типа Макса Эрнста. А Анапобожье — смесь греческого и русского.
Побожье — как Поволжье или Поморье, а префикс «ана-» — вверх и назад. Это
верхняя часть около божеской реалии. Есть в мартирологе святой Анемподист. По
велению персидского царя его зашили в кожаную сумку, бросали в море, в яму, в
пещеру. Он все выживал, выплывал. А самый потрясающий сон
Анемподиста — запечатление (зашивание) церкви. Снится Варсонофьеву, что он с
товарищами участвует в обряде запечатления церкви, церкви-России. Сон
напоминает о запечатленном ангеле Лескова (упомянуты даже староверы). Враг
спешит, а обряд требует времени: они все — мужчины — должны оползти храм по
каменному полу. И тут появляется одна женщина.
Конфронтация мужчина/женщина играет главную роль в поэтике А.И. Солженицына,
как и другие основные конфронтации человек/Бог, мир/война, старшие/младшие.
Отец с дочерью разорвали связь, жена ушла от мужа и все снится, теща умерла и
все просится обратно в снах, а вот Марина — дочь в крестьянском сарафане —
смотрит на обряд и будет свидетельницей. Отец с дочерью «как будто никогда, ни
на сколько они не разделялись, не размежались — снова были душами слитно». Мы помним сон Пьера Безухова о
«живом глобусе», состоящем из живых капель, или о том, как слово запрягать превращается в слово сопрягать. Здесь сон совершенно противоположный:
о разброде, о том, как ничто уже не сопрягает людей, остается лишь запечатлеть
храм. Авось успеем его «запечатлеть». А настоящий храм рушится. «Все
удивлялись, что для колоссального переворота никому не пришлось приложить
совсем никаких сил. Да земных». Сны в поэтике Солженицына играют
мало замеченную, но определяющую роль. Они определяют не только диагноз,
степень разброда умов, рушения храма, но еще «запечатлевают» будущее. Оно как
бы стало, движение к будущему
затушевывается. В лучшем случае можно, как говорил Леонтьев, не Россию
заморозить, но будущее России заморозить, хранить в душе, в элитных душах,
которые сохранили строй. Мальчик с бомбой ходит посреди
исступленной толпы. Он ничего не обещает, толпа его не видит. Но он несет
бомбу, революцию, террор. Меч Божий, бич Божий. «На то я и романист, чтоб
выдумывать», — иронически заключает Достоевский свой рассказ-сон о «Мальчике у
Христа на елке». Кошмар Русанова ведет в Верховный Суд (Страшный суд). «В
Верховный Суд? Есть! Сейчас! Хорошо! — И уже клал трубку, но опомнился: — Да,
простите, а какой Верховный Суд? Старый или новый? — Новый! — ответили ему холодно.
— Поторопитесь! — И положили трубку» [12]. В снах Варсонофьева не Страшный
суд нас ожидает, а некая демоническая, озверевшая толпа. «Бóгов край»
еле мерещится, церковь пуста, и на двери написана таинственная надпись металлической
вязью: «Кто не был князь — поди, ведась». Ребус непонятный, кроме одного: князь
мира бушует, лишь избранные могут наведаться о ждущем Россию и мир Суде… Ангелы
Апокалипсиса потом когда-то распечатают Храм. А пока идет не «переим огонька»
друг у друга, как в церкви, а «переим кошмара». Но в снах великая тайна «связи
и несвязи вещей», даже когда эта связь полностью, кажется, пропала… [1] Солженицын А.И. Октябрь
Шестнадцатого // Солженицын А.И.
Собр. соч. [в 20 т.] Вермонт; Париж: YMCA-press, 1978–1991. Т. 14. С. 545. [2] Он же. Август Четырнадцатого // Там
же. Т. 11. С. 397. [3] Вехи:
сб. ст. о русской интеллигенции. М., 1909. С. 74. [4] Солженицын А.И. Октябрь Шестнадцатого //
Солженицын А.И. Собр. соч. Т. 14.
С. 249. [5] Он же. Апрель Семнадцатого// Собр. соч.
Т. 20. С. 528. [6] Там
же. С. 530. [7] Солженицын А.И. Март Семнадцатого //
Там же. Т. 18. С. 575. [8] Там
же. С. 9. [9] Солженицын А.И. Апрель
Семнадцатого. С. 576. [10] Он же. Раковый корпус // Собр. соч.
Т. 4. С. 205. [11] Он же. Апрель Семнадцатого. С. 576. [12] Он же. Раковый корпус. С. 209.
Жорж Нива. Сны в межузельях поэтики Солженицына
ФранцияСны в межузельях поэтики Солженицына
М.: Рус. путь, 2009. С. 249–255)