Майкл Николсон. «Да где ж ты была, Дороженька?»

 Майкл Николсон. «Да где ж ты была, Дороженька?»

---

Майкл Николсон
Великобритания

«Да где ж ты была, Дороженька?»

Жанровые поиски Солженицына в 40–50‑е годы

 

 

В творчестве раннего Солженицына большая поэма или повесть [2] «Дороженька» (1948–1952) занимает особое место. Она служит мостом между его ранними прозаическими замыслами большой формы, относящимися к тридцатым и сороковым годам, и первыми редакциями романа «В круге первом» середины пятидесятых. Композиционное построение романа, который возник в ссылке уже после «ученичества» в стихах и в драматургии и за несколько лет до первого наброска рассказа «Один день Ивана Денисовича», сильно отличается от ранних прозаических фрагментов студенческого и военного периодов. Четырехлетняя работа в стихах над «Дороженькой», начатая в марфинской шарашке в 1948 году [3], но осуществляемая главным образом на «общих работах» в экибастузском особлаге в начале 1950-х годов, не только свидетельствует о феноменальной памяти писателя [4], но и представляет собой немаловажный этап в переходе Солженицына к зрелой прозе.

 

«Это было, конечно, насилие над жанром», — пишет Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» [5] о своей лагерной работе в стихах. При частом повторении заученного наизусть сочиненное «примелькивается, перестаешь замечать в нем сильное и слабое» [6]. Но это трезвое суждение не должно умалить любовь автора к собственному детищу, подтвержденную в той же самой книге: «Очень она вознаграждала меня, помогая не замечать, что делали с моим телом. Иногда в понуренной колонне, под крики автоматчиков, я испытывал такой напор строк и образов, будто несло меня над колонной по воздуху <…>. В такие минуты я был и свободен и счастлив» [7].

В авторском рукописном предисловии к первому изданию его произведений «тюремно-лагерно-ссыльных лет» мы читаем: «Они были моим дыханием и жизнью тогда. Помогли мне выстоять» [8]. Реминисценции в этом духе подкрепляются тремя стихотворениями, сохранившимися с 1953 года, периода «навечной» ссылки в Кок-Тереке.

В одном из них поэма «Дороженька» предстает в виде известной васнецовской девушки-сиротки:

 

 

А в другом запечатлено отчаяние ссыльного, которому удалось как будто спасти свой труд, но тут же он узнает у врачей, что жить ему остались всего недели три. Он перебирает в уме образы затравленных и погибших русских поэтов:

 

 

Но вернемся к месту, которое занимает «Дороженька» в составе солженицынских произведений. Как известно, замысел Узла «Август Четырнадцатого», да и всей эпопеи «Красное Колесо» в целом, возник у Солженицына в общих чертах еще при окончании школы в 1936 году. Будучи студентом, он не просто мечтал о создании апофеоза толстовских размеров победоносной революции, но серьезно занимался сбором материала, сделал значительную подготовительную работу и оставил несколько глав в черновиках, которые потом чудом уцелели. Но годы проходили, и фронтовые события и общий ход войны надолго вытеснили из жизни лейтенанта Солженицына литературный проект его юности. В 1943 году в перерывах между военными действиями он задумывает большое произведение в прозе. Этот замысел так и останется в виде небольшого неопубликованного фрагмента и отдельных набросков, но не подлежит сомнению, что это повествование должно было вестись от первого лица, рассказывающего о молодых офицерах, бывших студентах, которые перешли на «шестой курс» и участвуют, как и Солженицын со школьным другом Виткевичем, в сражении за Орел. Исторический напор юношеского революционного эпоса Солженицына уступает место автобиографическому замыслу. Предусматривается линейное развертывание сюжета во времени и пространстве, продвижение вперед полных пылкости и жизненных сил, целеустремленных героев.

Замысел «Шестого курса» не был воплощен в текст, но существуют и другие источники, свидетельствующие о настроениях и миропонимании Солженицына в это время. В университете он чувствовал себя на гребне успеха и уверенности в себе. Позже, в «Дороженьке», он с сожалением будет вспоминать о тех годах:

 

 

Его взгляд в будущее в это время был отмечен крайней убежденностью в правоте марксистско-ленинских идей.

 

 

Для осуществления соответствующих этой идеологии целей смерть была вершиной стремлений и апофеозом. Как он писал в 1940 году в стихотворении, торжественно адресованном «Моему поколению»:

 

 

И в «Архипелаге ГУЛАГ» этот образ превалирующей целенаправленности тех лет опять неоднократно подтвержден самим Солженицыным.

Помимо «Шестого курса», второй попыткой создать объемную прозаическую работу о военном времени стала неопубликованная повесть «История одного дивизиона», которую мы знаем по более поздней версии «Люби революцию» (1958) и нескольким опубликованным страницам факсимиле [12]. Солженицын написал этот значительный фрагмент в 1948 году, уже во время своего заключения в марфинской шарашке. И здесь также было повествование от первого лица, классическое линейное развитие автобиографического сюжета. Если бы он продолжил эту работу, он смог бы проследить становление и боевые действия своего родного артиллерийского разведывательного дивизиона, и по общему замыслу повествование имело шанс «догнать» сюжетные перипетии, предназначенные в свое время для «Шестого курса».

Но хотя в «Истории одного дивизиона» автор в повествовании от первого лица продолжает вспоминать свою жизненную дорогу, протоптанную в военные годы, здесь в его голосе все же улавливаются с самого начала скептические, саморазоблачительные интонации. Лет через десять, при переработке «Истории одного дивизиона» в «Люби революцию», автор откажется от повествования от первого лица, и ироническая дистанция между ним и героем увеличится. Но уже в оригинале 1948 года героический пафос юности приглушен и чувствуется, как опыт молодого солдата пересматривается через призму ареста автора, его тюремного заключения и жизни в лагерях. Уже здесь, в конце сороковых годов производится радикальная переоценка ценностей. Потом, в течение трех экибастузских лет и первых лет ссылки Солженицын не будет больше писать прозы [13]. Главным хранилищем его творческих порывов этого периода станет повествование в стихах «Дороженька». Только в 1955 году он начнет другую большую прозаическую работу с иными композиционными качествами, которые, по всей видимости, вынашивались в период сочинения «Дороженьки».

«Дороженька», хотя она и написана в стихах, — еще один эксперимент с большой формой. Скромное определение самого автора [«Вот этих строк неемких горстк[a] тысяч» (с. 100)] не совсем соответствует действительности. В первом издании более 170 страниц и одиннадцать глав, по объему гораздо больше «Евгения Онегина». На первый взгляд и «Дороженька» может показаться сродни военным фрагментам-наброскам («Шестой курс» и «История одного дивизиона») в плане того, что она ярко автобиографична, написана в основном от первого лица и в ней уделяется много внимания не только эпизодам детства, но и описанию военного опыта Солженицына. Более того, дорога из названия наталкивает на мысль о линейном прямом пафосе, который мне уже доводилось связывать с уверенным максимализмом его юности. Но сходства этих деталей здесь обманчивы.

В то время как ранние герои-повествователи Солженицына с готовностью и настойчивостью продвигались вперед по своему пути, увлекая читателя за собой, в «Дороженьке» взрослый рассказчик определяет, какие этапы путешествия попадают в поле нашего зрения, и переосмысливает пережитое. Повествовательный ряд, хотя и хронологически выстроенный, разбит на эпизоды, разделенные временным интервалом. Эти небольшие сценки выбраны из-за их провалов-неудач, как, например, неспособность героя постигнуть важность событий, которые могли бы открыть ему глаза на происходящее, или чтобы зафиксировать момент морального компромисса. За несколько лет до его первых безуспешных попыток написать во многом «исповедальную» книгу «Архипелаг ГУЛАГ» автор «Дороженьки» качает головой, вспоминая свою юношескую заносчивость:

 

 

Во время путешествия по реке, которое открывает поэму, он и его друг-студент проплывают на лодке мимо строительных площадок, не задумываясь о цене, заплаченной человеком за чудо Третьей Пятилетки.

 

 

Позже, на фронте, авторитет и «холодн[ая] решимость» его, молодого капитана [«быстр[ого], ловк[ого] звер[я]» (с. 74)], так велики, что однажды случайный взмах его руки интерпретируется подчиненным как разрешение на расстрел женщины, которая была или, возможно, и не была невестой офицера СС:

 

 

Но слишком поздно, и смерть женщины ложится тяжким бременем на уже обремененную совесть поэта.

Солженицын торжественно уходил на войну, наученный разделять добродетельное «мы» и различные виды пагубного «они», вполне созвучно строкам из песни «Священная война», которая с первых дней войны стала как бы гимном защиты отечества.

 

 

Со временем под воздействием сомнений, исканий и разочарований начинает проявляться глубоко волнующая, созерцательная интуиция. «Постепенно открылось мне, что линия, разделяющая добро и зло, проходит не между государствами, не между классами, не между партиями, — она проходит через каждое человеческое сердце…» [15] — так звучит кредо, воспроизведенное в «Архипелаге ГУЛАГ» и впоследствии приписываемое многими комментаторами позднему, мистическому этапу развития Солженицына. Но менее известен прообраз этой мысли в аналогичных строках из «Дороженьки», написанных и сразу заученных в экибастузском лагере в начале пятидесятых годов:

 

 

Это совсем не случайное созвучие. Из лагерной поэзии Солженицына вообще не исчезают воинственные, мятежные порывы — иногда наоборот — но, как мы видели, через «Дороженьку» красной нитью проходит самобичевание — обвинение себя в моральной слепоте, нетерпимости, мстительности [16]. В третьем из вышеупомянутых отдельных стихотворений пятидесятых годов, посвященных написанию и сохранению «Дороженьки», поэт боязливо отдает свой только что завершенный труд на «страшный» суд литературного триумвирата: Пушкина, Достоевского и Толстого. Но в какой ипостаси предстает каждый из этих высоких судей?

 

 

Итак, несмотря на свое уменьшительно-ласкательное народное название, прослеживаемая у Солженицына дорога не просто мило-лубочно извивается (в духе строк Кольцова «Запылись ты, путь-дороженька; / Дай мне вестку, моя пташечка!») [18]. Она не лишена и другого, мрачного традиционного оттенка, особенно когда к концу поэмы за поэтом захлопывается дверь Лубянки. Читаем, например, в стихотворении В.В. Крестовского «Владимирка»:

 

 

И не зря Солженицын выдумал для своей «Дороженьки» второе, ироническое название «Шоссе Энтузиастов» [19].

Но главное состоит в том, что эта дорога, как и линия, разделяющая добро и зло, не остается на месте: она подвижна, неоднозначна. Над прозревшим юношеским альтер эго Солженицына тяготеет проклятие зоркости, как у А.К. Толстого:

 

 

И герой Солженицына стоит «Во многом сам на перекрестьи» (с. 113), а название настоящей статьи взято из того места в поэме, когда он уныло прощается с прожитой жизнью:

 

 

К тому времени, когда, уже на воле, Солженицын переходит от своей поэмы к прозаическому произведению большой формы в Кок-Тереке в 1955‑м, он уже, кажется, потерял или теряет интерес к структуре, которую он планировал для своей военной прозы и которая отслеживает «пробойную» дорогу через жизнь. В романе «В круге первом» он будет преследовать иные принципы построения: выказывает минимум движения вперед, сокращает временной охват и концентрирует места расположения героев, используя параллельную, паратактическую структуру. Эта тенденция связана также и с интересом писателя к драматургии. Посредством воспоминаний и созерцательных исканий в главах «Дороженьки» возникает ощущение насыщенности момента, выразительной драматичности. Наконец, «Дороженька» рождает целую пьесу. Это односуточная пьеса «Пир победителей», которая изначально составляла десятую главу «Дороженьки» — и она будет первым из трех театральных экспериментов ранних пятидесятых годов. Таким образом, уже в «Дороженьке» Солженицын в начале 1950-х пишет не только эпизодами, но и использует сцены и действия, отказывается от первого лица, соединяет автобиографического героя с другими действующими лицами, варьируя эти соединения посредством различной фокусировки повествования. Это уже другая история, но среди основополагающих черт прозаических произведений зрелого Солженицына такие приемы и решения занимают немаловажное место. Значит, «Дороженька» не в самую последнюю очередь является этапом на пути к зрелости.

Общая тема конференции, на которой читались эти заметки, называлась «Путь Солженицына в контексте Большого Времени». У меня вышло скорее «Путь-дороженька Солженицына в контексте переосмысления его хронотопа и становления его как прозаика».

 

[1] Солженицын А.И. Дороженька // Солженицын А.И. Протеревши глаза. М.: Наш дом = L’Age d’Homme, 1999. С. 172.

[2] Солженицын употребляет и то и другое название. Ср., напр.: Солженицын А.И. Бодался теленок с дубом: очерки лит. жизни. М.: Согласие, 1996. С. 87 и: Архипелаг ГУЛАГ: 1918–1956: опыт художественного исследования. Екатеринбург: У-Фактория, 2007. T. 3. Ч. V. С. 93.

[3] В биографии А.И. Солженицына Людмила Сараскина пишет, что «Дороженька» начата в 1947 году (Сараскина Л. Александр Солженицын. М.: Молодая гвардия, 2008. С. 908). Не исключено, что процесс записывания заученного текста в ссылке с мая 1953 года включал в себя элемент переработки.

[4] Как бы ни была велика в условиях заключения необходимость писать в мнемонических целях именно в стихах, она не одарила бы совсем неопытного поэта способностью профессионально «писать» в голове в разнообразных размерах (до конца второй главы «Дороженьки» их уже четыре — ямб, дактиль, хорей и анапест) или структурировать длинные главы, с их лейтмотивами, припевами, смешанным диалогом, и пр. Умение Солженицына справляться с такой почти неимоверной задачей никак не умаляется, но отчасти объясняется тем, что среди его литературных попыток студенческих годов были одна небольшая поэма и фрагменты и наброски другой, большой повести в стихах, которая занимала тогда его мысли.

[5] Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ. Т. 2. Ч. 5. С. 94.

[6] Там же. С. 95.

[7] Там же. С. 93.

[8] Солженицын А.И. Протеревши глаза. С. 3.

[9] Солженицын А.И. Над «Дороженькой» // Там же. С. 206.

[10] Солженицын А.И. Поэты русские! Я с болью одинокий… // Там же. С. 208.

[11] Здесь и далее цифры в скобках означают ссылки на поэму «Дороженька» в кн. «Протеревши глаза».

[12] Они включены в издание «Протеревши глаза».

[13] За исключением части пьесы «Пленники», написанной и заученной в прозе, и всей пьесы «Республика труда», сочиненной в ссылке.

[14] Под аккомпанемент этой песни (В.И. Лебедева-Кумача и А.В. Александрова) танки Красной армии врываются в лагерную зону, чтобы подавить восстание заключенных в киносценарии А.И. Солженицына «Знают истину танки» (1959).

[15] Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ. Т. 2. Ч. 4. С. 500.

[16] См. мою статью «Иван Денисович: мифы происхождения» («Один день Ивана Денисовича» А.И. Сол­же­ницына: Художественный мир. Поэтика. Культурный контекст / под. ред. А.В. Урманова. Благовещенск: изд-во БГПУ, 2003. С. 3–36). Републ. в: Континент. М., 2003. № 4. С. 408–429 (см. особенно с. 410–414). См. также строки «Дороженьки», относящие аналогичную дихотомию к детству писателя: «Жарко-костровый, бледно-лампадный, / Рос я запутанный, трудный, двуправдный» (С. 30).

[17] Солженицын А.И. Триумвирам (1953) // Протеревши глаза. С. 207.

[18] Кольцов А.В. Русская песня (1841). В Экибастузе Солженицын пытался приобрести стихи Кольцова. См.: Решетовская Н.А. Солженицын и читающая Россия. М.: Сов. Россия, 1990. С. 28.

[19] Ср. аналогичные названия, иронизирующие над революционно-демократической и советской риторикой: «Декабристы без декабря» («Пленники»), «Республика труда» («Олень и Шалашовка»), «Люби революцию» («История одной дивизии»).

[20] Толстой А.К. Хорошо, братцы, тому на свете жить… (1858).

[21] Курсив мой. — М.Н.