Елена Чуковская. «Каждый шаг своего пространства я отвоевывал»

 Елена Чуковская. «Каждый шаг своего пространства я отвоевывал»

Елена Чуковская

 

«Каждый шаг своего пространства я отвоевывал»[*][1]

(Вестник русского христианского движения. 2010. № 197. С. 215–235;
http://www.chukfamily.ru/Elena/Articles/prostranstvo.htm)

 

Мы познакомились в августе 1965 года, когда после конфискации архива у Теушей Солженицын, по приглашению моего деда, писателя Корнея Чуковского, жил на его даче в писательском поселке Переделкино.

Он написал письмо в правительство, требуя, чтоб ему вернули конфискованный архив и ожидал ответа. Тогда он жил в Рязани, но все дела были в Москве, и он приезжал в Москву на несколько дней.

Этой же осенью, по приглашению моей матери он впервые остановился на нашей квартире в Москве, где была крошечная 8-метровая свободная комната.

В первый же приезд в Москву он простудился и заболел. Поэтому попросил меня позвонить по указанному телефону, назваться не своим именем и сказать какую-то предписанную фразу. Так начиналась для меня школа солженицынской конспирации, которая оказалась достаточно серьезной. Позже он рассказывал мне, как надо ставить ногу, чтоб оторваться от хвостов в метро. Показывал, как выскакивать из троллейбуса.

В этот его первый приезд в Москву мы неожиданно разговорились, Александр Исаевич много рассказывал о себе. Тогда еще я ничего не знала о «Раковом корпусе», не читала «В круге первом» и эти рассказы произвели на меня ошеломляющее впечатление. Я тогда же отрывочно их записала. Сейчас все это хорошо известно по произведениям самого Солженицына и все же я приведу несколько своих беглых записей осени 1965 года:

«Жил в райцентре, где нет даже анализа крови. У него опухоль, давит на желудок. Отпустили в Ташкент, когда считали, что до смерти осталось 3–4 месяца. Пошел в гостиницу со ссыльным удостоверением, его выгнали. В милицию не взяли. Посоветовали в чайхану к закрытию. Он пошел в больницу и лёг поперек двери главврача. Через 2 дня после начала лечения он начал есть и поправляться.

------

В лагере он писал две недели, а потом повторял на память написанное (и до сих пор свои рассказы все знает наизусть). Ритмическая проза.

Стал писать стихи потому, что их легче запоминать, чем прозу.

------

Конфискация архива — это его третий провал. Вспоминал предыдущие. Лежал за зоной и писал. Конвой повел. Он бумажку скомкал и кинул, чтоб потом поднять, а начался ветер. Всю ночь искал под ветром, хотя почти все слова были пропущены. Под утро по направлению ветра догадался, что листок под досками, И нашел там.

Если бы утром нашли, то узнали бы, что он, так как в бригаде все были неграмотные, только он один умел писать.

-------

Жил на краю пустыни, преподавал, писал. Не хотел реабилитации, привык. Чувство своего избранничества. “Пишу с 5 лет. Надо еще 10.

Сейчас стал хуже, чем после ссылки”.

-------

“Я не отличаюсь и не выделяю себя из тех, с кем сидел. Разница только в том, что мне надо многое сказать.

Надо печататься, надо же как-то воздействовать на окружающее”.

------

“Мне надо писать большие вещи, я люблю архитектурно строить, а рассказы не выгодно. Растрачивание сил”».

------

Тогда же он прочитал несколько стихотворений из своего сборника, который назывался «Сердце под бушлатом». У меня записаны запомнившиеся строки:

Но как спокойно я тебя встречаю,

Моя холодная, моя седьмая, тюремная весна...

что в мире нет виноватых

хотел доказать как Толстой.

------

Я спросила: знаете, что значит имя Александр.

Солженицын: «Знаю — защитник людей, мы с Александром Ивановичем Герценом выполнили свой долг перед человечеством». Ал.Ис. рассказал, что сам печатает на машинке все свои вещи. Меня это удивило не меньше остальных рассказов. В нашей писательской семье, ни Корней Иванович, ни Лидия Корнеевна никогда ничего не печатали сами, это считалось тратой времени, которое они берегли для своей работы. Я же с детства умела напечатать несколько страниц. Мне стало жалко, что Ал.Ис. тратит свое время на машинку и я сказала: давайте я Вам помогу, я могу Вам что-нибудь напечатать.

На всю зиму Ал.Ис. уехал работать в Эстонию. А в это время Корней Иванович начал хлопоты по добыванию ему квартиры в Москве. В нашем архиве сохранилось письмо в Моссовет, где было сказано и подчеркивалось, что Солженицыну необходимо бывать в московских архивах для работы над историей 17‑го и 18‑го веков. Это была дымовая завеса, чтоб успокоить власти, внушить им, что Солженицын не собирается писать о современности. Письмо подписали Капица, Шостакович, Паустовский, Чуковский и Сергей Смирнов. К Паустовскому ходила я вместе с Корнеем Ивановичем. Он уже был очень болен, лежал в больнице, с трудом держал в руках ручку, но охотно подписал письмо. К Смирнову ходила я одна, он колебался и подписываться не хотел. Но когда я ему сказала: Сергей Сергеевич, ведь Александр Исаевич еще с войны не вернулся, сперва лагерь, потом ссылка и возвращаться ему некуда (а Смирнов написал книгу о защитниках Брестской крепости), то Смирнов письмо подписал. Это было существенно, так как он был тогда секретарем Союза писателей. Невзирая на все эти громкие имена и все маневры, квартиры в Москве Солженицыну не дали, а вызвали его в Рязань под Новый год и срочно предоставили новую квартиру в Рязани. После этого Корней Иванович написал еще одно письмо, которое тоже сохранилось. Вопрос о квартире в марте 1966 года снова рассматривал Моссовет и снова отказал. Квартиры в Москве Солженицыну так и не дали.

В мае 1966 года я получила открытку из Рязани. Ал.Ис. писал, что «не в силах отказаться от щедрого подарка — двух недель жизни» и в середине мая приехал с тетрадочкой первой части «Ракового корпуса». Это была обычная школьная тетрадь с аккуратно проведенными полями, исписанная характерным мелким очень особенным и ни на кого не похожим солженицынским почерком. Ал.Ис. рассказал, что последние 3–4 главы дописал за месяц. Последняя глава построена на цитатах из речей Серова, Бубеннова и других — звучат они очень органично. Дальше задумано еще глав 12.

Я тогда каждый день ходила на работу, печатала вечерами или в свободные дни. Напечатала все недели за две. Очень старалась, но Ал.Ис. требовал, чтоб не было никаких ошибок и даже, казалось, не понимал, как это можно работать, делая ошибки. Сам он свою вещь помнил наизусть и печатал совсем без ошибок.

Из беглых записей разговоров этого времени:

«Я за полифонию, за то, чтобы звучали все голоса».

О пьесе «Свеча на ветру»: «Я считаю эту пьесу выпадающей из числа моих пьес, художественно слабой, но там дорогие для меня идеи, мысли о роли науки. Но на материале Запада — это я в последний раз, т.к. этот материал мне чужд».

«О Шелесте. “Случай, как приезжает большой начальник и в строю зэков узнает своего друга, вызывает — проси, что хочешь. Тот просит одежду, усиленную еду и 6 томов Ленина. Он сидит на особом положении за счет работяг, а по вечерам читает Ленина — это не годится. Вот если бы он махал киркой 14 часов, а потом читал, вот это было бы дело.

Мой Иван Денисович с точки зрения пехотинца в передовом окопе, а они пишут с точки зрения писаря 3-го эшелона”.

Об актере Ливанове. “Такое чувство, что это Ноздрев играет народного артиста. Всё время, когда я это понял, внутренне смеялся”».

Мало того, что на письмо с требованием вернуть архив Солженицыну не ответили и квартиры в Москве не дали — до него стали доходить рассказы, что его конфискованные рукописи издаются небольшим тиражом и власти дают их по своему выбору читать.

Александр Исаевич предпринял несколько невиданных и неслыханных шагов в свою защиту. Он выступил в нескольких академических институтах, собрав большую аудиторию (слух об этих выступлениях мгновенно разнесся по Москве). На выступлениях он совершенно открыто рассказывал, что у него конфисковали архив, возмущался, что его работы читают и распространяют без его разрешения и сам прочитал «Улыбку Будды» — главу из конфискованного «Круга».

От этого времени у меня сохранились две его характерные записки:

«19 октября 1966. Совершенно чудовищно, НО: хотя до выступления в Карповском институте осталось 2 часа — оно еще не отменено.

Говорят, позавчера Семичастный объявил, что я читаю «роман, запрещенный цензурой». Придется публично опровергнуть, рассказать кто распространяет роман.

30 ноября 1966 …Сейчас отправляюсь на n-ную попытку встречи в институт Востоковедения (в день отъезда в Карповском — тоже не состоялось).

Как сложатся следующие дни — пока неясно (зависит: будут ли состаиваться выступления)».

Власти быстро спохватились и после первых же выступлений он приезжал и читал объявление, что из-за его болезни встреча отменяется.

Тогда он дал первое несогласованное и никем не разрешенное интервью японскому журналисту (что по тем временам было беспрецедентно). Причем не как-нибудь по секрету, а пригласил журналиста в Союз писателей. Там незадолго до этого прошло обсуждение 1-й части «Ракового корпуса», служащие видели его в центре событий и не удивились, что он вальяжно принимает иностранного корреспондента в самом центре своих гонителей.

Можно сказать, что 1966 год оказался поворотным, точнее бесповоротным переходом к совершенно невиданной до этого в Советском Союзе модели поведения.

Зиму 1966/67 г. Солженицын работал над «Архипелагом». В Москве появился из Эстонии 28 февраля. У меня запись:

«А.И. веселый, весь светящийся, быстрый, похудевший. Говорит, что провел время замечательно и очень доволен. Позвал меня гулять. Гуляя, развернул свои планы. На всех парах в тартарары. Конкретизировал, как он провел замечательно время. Бешено работал с t° 39. С этой температурой написал самую юмористическую главу. Из-за отсутствия горчичников лечился от кашля, прикладываясь к печке. По-моему, загнал себя почти совсем». «На всех парах в тартарары» — это Ал.Ис. рассказал мне свой план обращения к готовящемуся в середине мая 1967 года съезду писателей. План состоял в том, что он пошлет на съезд открытое письмо. Мне поручено было приготовить около двухсот экземпляров этого теперь знаменитого «Письма IV съезду». У меня была машинка с большой кареткой, которая пробивала 7 копий. Письмо помещалось на 4-х страницах. В марте-апреле Александр Исаевич внимательно наметил список писателей, сам надписывал в углу каждый экземпляр, подписывался, выяснял адреса. Как это видно из записки мне — 15 мая он приехал в Москву и это письмо в разных районах Москвы бросали в разные почтовые ящики разные его друзья, среди которых мне запомнился Георгий Павлович Тэнно — убежденный беглец, герой одной из глав «Архипелага».

Сейчас уже всем известно, как громыхнуло это солженицынское письмо, его поддержали около ста писателей, письмо прозвучало на весь мир. Союз писателей вынужден был отозваться.

Привожу опять свою запись:

«12-20/VI 67 г. В эту среду должно было появиться постановление секретариата против письма. Твардовский оттянул и попросил А.И. о встрече.

А.И.: “Иван Денисович совпал с кубинским кризисом, а письмо с Востоком. Такие звёзды (полуиронически, полусерьёзно). Теперь я обеспечил себе несколько лет спокойной работы”.

Часов в 9 вечера прихожу домой. Через несколько минут вбегает Ал.Ис.: “Я их нокаутировал”. Спускаемся в садик (в квартире никогда ничего не говорилось о планах и нельзя было называть никакие имена), где рассказывает: С Твардовским из “Нового мира” поехали в Союз писателей. Там сказали, что не согласны с методом. Зачем столько экземпляров? Ал.Ис. объяснил — еще со времени выступления Павлова на Комитете по Ленинским премиям началась кампания клеветы. Привел факты. Затем перечислил инстанции, в которые обращался без ответа и сказал, что опасался, в случае обращения только в Президиум съезда такого же эффекта.

Те — знаете, что передают по радио: Ближний Восток и письмо. Что делать? Телеграмма от Вигорелли о трудном положении с Европейским Сообществом. Конгресс о защите прав печати в Греции.

Твардовский: — Его можем легко потопить, но сами тоже потонем. — Предлагает напечатать главу из “Ракового Корпуса” в газете с шапкой, что полностью появится в “Новом мире”.

— Вы на нас не обидитесь, если в своём постановлении мы отметим, что не согласны с резкостью и методом, но защитим от клеветы и напечатаем “Раковый Корпус”.

Если хоть одну реплику забывал, то морщился и по лицу — отчаяние. Хотел всё запомнить и вспомнить. Да, перед поездкой сказал Твардовскому: “Я ничего менять и отказываться не буду, ведь это письмо войдет в собрание моих сочинений”. Слухи такие — ему всё равно терять нечего: так болен, что скоро помрёт.

Через день я отвезла в “Новый мир” к А.С. Берзер выправленный экземпляр части первой “Ракового Корпуса”. Началась череда заседаний в Союзе писателей и надежд на публикацию “Ракового Корпуса”.

Вот записка мне перед очередным заседанием в Союзе:

17 сентября 1967. …настроение у меня — не уступать ни одного сантиметра, просто не хочется. Откуда эти чёртовы слухи? Как мне их развеять? По телевидению показаться?..

Я приеду прямо 22‑го на бой, свеженьким».

О распространяемых слухах (со слов очевидца):

«В Таврическом дворце читали выдержки из “последней вещи”: “Пир победителей”, были крики “предатель” и “лишить гражданства”».

В военно-воздушной академии его назвали публично шизофреником, больным манией величия и вообще он смертельно болен и пр. и др.

Вот моя запись после этого заседания:

26 сентября: Переделкино. Пришел Кома и Ал.Ис. стал за завтраком очень оживленно и весело рассказывать о вчерашнем заседании. Своими выступлениями явно доволен, хотя общая ситуация очень неблагоприятна — от него требовали выступления в печати, которое бы утихомирило Запад и не приняли решения об опубликовании «Ракового Корпуса». Но он зато выложил многое из того, что накипело. «Я чувствую себя свистящим бичом. Я утром просыпаюсь и уже знаю, что надо сделать так-то, делаю и выходит правильно». Большое внутреннее равновесие при внешней возбудимости и безграничная уверенность в своей правоте.

Заканчивая рассказ о реакции на «Письмо съезду» приведу свою последнюю запись на этот счет от 20 декабря 1967 г.:

«Ал.Ис. в лицах рассказывал и показывал заседание. Итог — “Раковый Корпус” в печать и издать сборник его произведений. От него хотят все же письма, заявления или хотя бы интервью. Он требует сперва напечатать “Раковый Корпус”, а потом даст интервью. После этого пришли с Твардовским в “Новый мир” и сразу сдали в печать первые 8 глав».

После этого заседания я даже собрала все рукописи для этого обещанного сборника. Про «Правую Кисть» Ал.Ис. решил посоветоваться с Твардовским, т.к. он пишет предисловие. Я говорила ему, что многие вещи неприемлемы и не могут пройти цензуру. Он: «Я всегда должен быть неприемлем. Всегда на краю. Я и не хочу быть приемлемым». Замысел сборника — как сажают («Случай на станции……»), как сидят («Иван Денисович»), как выходят и живут на воле («Матрёна», «Правая кисть»). Порядок — сперва «Крохотки», потом «Иван Денисович», потом «Матрёна».

Чуть позже, когда прошел слух, что «Раковый Корпус» в наборе, в «Новый мир» потянулись авторы, услышав, что берут такие рукописи.

18 января 1968 г. у меня записано: «Рассказал про заход в “Новый мир”. Что его вёрстка заперта под ключом, так же как и набор. В типографию позвонили и сказали, что там поторопились набрать, и всё остановлено». Так кончились надежды на издание «Ракового корпуса» в России.

Следующим огромным событием для меня было чтение, перепечатка, участие в отправке на Запад «Архипелага» в апреле-июне 1968 г. Я уже рассказывала об этом в дни предыдущего юбилея и сейчас пропускаю[2]. Привожу только одно письмо Ал.Ис. ко мне из Рязани от 26 марта 1968 года:

«Если я всё-таки успеваю послать намеченное, то только благодаря Вашему ожерелью (упомянут японский браслет для сбрасывания давления. — Е.Ч.): едва я его надел, как отененность и сдавленность головы стала проходить, и два дня было вообще идеально, лишь сегодня опять поджимает, но потому что очень напряженно гоню. Сегодня, когда давление уже сброшено ожерельем, померил — 150/100. Темп для меня трудноватый, но и главы были сумасшедше трудные».

Тогда было решено разбить книгу на три тома с новой нумерацией в каждом томе. Всю огромную правку первого тома Ал.Ис. провел в Рязани за два месяца. А я за это же время в Москве напечатала весь первый том, который мне привозили из Рязани разные гонцы.

Второй и третий том «Архипелага» я и Елизавета Денисовна Воронянская печатали на даче Солженицына в Рождестве-на-Истье. Из разговоров этого времени у меня записано: «Рассказал, что не верил до 36-го года, а в институте и армии с 36-го по 44-й верил. Мать не влияла и не интересовалась этой стороной его воспитания, а дружил с семьей инженеров, там был мальчик его лет (потом умер от менингита) и дочь старше на 6 лет.

Потом говорили о том, что больше всех любит Пушкина и что чудно сказал Замятин, что в стихе ритм арифметический, а в прозе — интегральный, и что прозу писать труднее.

Сказал, что мать его сделала ошибку, что они поехали в Ростов, а не в Москву — это затормозило его развитие, создало не ту среду. Что он не умеет ничем заниматься кроме работы — не любит ни читать, ни встречаться с людьми (помногу) и не знает, как ему менять ритм жизни, а такой ритм ему труден.

Несмотря на такие слова, Ал.Ис. без какого бы то ни было перерыва и отдыха перешел к переработке ходившего по рукам варианта романа «В круге первом», написал для него новые главы, кардинально изменил завязку сюжета (Володин звонит теперь об атомном секрете). Глав вместо 87-ми стало 96. Автор придавал значение цифрам, тому, что 96 — золотое сечение. Во время этой работы у него прорывалось недовольство предыдущим вариантом, называл его kinder variant и говорил, что уже его не любит.

Мне вспоминается, что он написал совсем новую главу — 44‑ю. Она называлась «На просторе». И там Иннокентий Володин и его жена поехали на прогулку под Москву прямо в те места, где стоял дачный домик самого Солженицына. И он с большой любовью и точностью описал и дорогу туда на поезде и прогулку его персонажей по хорошо известным ему местам.

Ал.Ис. дал новую редакцию романа прочесть нескольким своим друзьям. Ал. Ал. Угримов сказал, что жарили цыпленка на одном вертеле, потом вынули вертел и вставили совсем другой. Цыпленок вроде тот же, да не тот. Всё и знакомо и другое. Я говорила, что прежняя платформа приемлема для разных сторон, а здесь — на первых же шагах такое противодействие. Солженицын: «Что же, там я всё обкатал, взял готовый сюжет из их кинофильма (дело врачей), а я должен будоражить, всё время по краю лезвия (это говорится уже не первый раз), пусть и неприемлемо. Для меня другого нет, то — не мое. Пусть спорят и думают»[3].

Из разговоров этого времени:

«Шопенгауэр — не нравится, т.к. не любит людей, а я — люблю и верю в них.

Мои вещи распяли на международных перекрестках».

Говорил, что в одной заметке он обратил внимание на то, что его назвали писателем XIX века и что он, пожалуй, согласен, но считает, что это показывает, что методы XIX века еще себя не исчерпали и в этом стиле еще можно много хорошего написать.

За окном нашей квартиры рокотала «марсианская техника» — шла репетиция военного парада. Ал.Ис. сказал, что действительно она непреодолимая и другая, чем в то время, как он воевал и что силой её не взять, а только изнутри.

Кто-то рассказал Солженицыну, что Демичев где-то выступал с угрозами ему. Ал.Ис. уверен, что Демичева уберут, т.к. он стоит на его пути, а у него фатальная вера, что всех с его пути Бог убирает.

Еще разговор зимой 1969 г.: Собрал тяжеленный рюкзак и сказал, что повезёт с собой консервы, т.к. в Рязани нет никакого мяса уже месяц, а ему надо обеспечить едой свою зимнюю нору. Я удивилась, как он столько потащит. Ответил, что в Торфопродукт (к Матрёне) таскал постоянно на себе продукты, а там поезд стоит секунду, надо спрыгивать куда-то вниз и потом идти пешком 3 км.

С конца 60‑х годов Солженицын вплотную начал работать над «Красным Колесом». Вот некоторые мои записи об этой работе:

Декабрь 1967 г. Говорили о работе. Что хорошо идет VI и VII часть «Архипелага», а задуманный роман — плохо.

27 апреля 1969. Мне оставил свой «Дневник романа». Читая, вновь чувствовала совершенно другую ступень духа. Всё невероятно огромно по замыслу и вдруг поразительно рационалистично (даже тут). Как всё же слово отражает человека.

Рядом с тончайшими глубокими мыслями — «история духа», или, что Толстому не важно, что читала Анна, а только — целое, вдруг полстраницы о том, как перебивать главы — двумя буквами ж или х. Т.е. желание всё упорядочить сразу с порога.

И многовато Губчека, укомов и т.д. и т.п., всего этого «птичьего языка», который вдруг получил такие права гражданства.

Еще не ясно, что из всего этого будет, но страшно интересно, и дай ему Бог удачи.

11 апреля 1969. Говорил, что ему очень не хватает зрительных образов времени — просил журналов и фотографии, чтобы представить себе костюмы, лица.

6/V1 69. Я спросила, как новая работа. Говорит, что впервые чувствует какое-то равнодушие, может реакция на напряжение последних лет. Что видимо очень давно хотел (с 36‑го года) и перехотел. Что пишет только до 2-х часов и хотя историю своей семьи, которую помнит — но всё равно без подъема. А сквозь музейный дневник проступают его собственные воспоминания (от войны) и всё похоже, только было грубее, чем тогда и надо смягчать. Что всегда идет от факта. И также с Матрёной — писал точно как было. И под поезд она действительно попала.

В «Архипелаге» он чувствовал, что «через него пёрло», его просто бросало, как щепку, и он писал в день по листу на машинке, а тут ничего подобного. Может просто возрастной перелом.

Боюсь, что это всё как раз трудности невиденного и непережитого. И если будет везде проступать своё, то это плоховато, т.к. будет неточно.

18/V1 69 г. …с грустью, говорил, что сейчас тяжелое время жизни, не знает, кто кого переделает — он свой роман или тот его. Его пугает необъятность замысла. Рассказывает, как возникают функциональные персонажи. На каждого из них заводит карточку. Пишет по 2 страницы в день. Говорит, что главы сами вдруг делятся, или вдруг чувствуется потребность включить новое лицо.

Но опять повторил, что главы семейно-бытовые писал с каким-то равнодушием, а Самсоновские пошли лучше. Ему ничего не интересно, кроме как говорить и думать о романе, а говорить не с кем (кроме как с несколькими помощниками).

Как-то рассказал, что «запорол главу, задуманную еще в 38 г.», «хоть в печку ее кидай»: два дня потратил, ужасно жалко.

4 ноября 1969 года Солженицын был исключен из Союза писателей. Произошло это через неделю после смерти Корнея Ивановича. Исключали его в Рязани.

11 ноября я получила записку: «Я настроен боево! Конечно, хотелось бы еще годик — но не дают, так не дают. Что я не сам начинаю, а они напали — в этом есть моральное облегчение большое, освобождаюсь от самоупреков».

Он отправил открытое письмо, где были такие слова: «Протрите циферблаты, ваши часы отстали от века».

Твардовский звал Солженицына приехать для разговора, я передала ему эту просьбу и получила в ответ:

«Чтоб только выслушать от него невозможное, отвергнуть и — поссориться? Когда человек уже всё равно прыгнул — нельзя схватывать его за ногу!

Александр Трифонович никогда не признавал во? время ни одного моего шага — но все признавал потом. Его руками старая эпоха наиболее цепко и вязко старается меня держать».

После исключения из Союза писателей Ал.Ис. продолжал работу над «Августом Четырнадцатого». У меня записано:

23 января 1970. Сказал, что и в поезде вместо чтения думал о новых главах, так вошел в работу.

14 апреля 70. Утром пришел Ал.Ис. — глаза больные. «В поезде ехал и думал. Ведь 20 узлов, Люшенька, 20 узлов». Написал уже по первому разу в первой редакции «Августа» 44 главы, а еще 20 осталось. «Когда первая редакция — ничего не могу другого читать и делать». Всего в 1‑м Узле 64 главы.

-------

«Надо и войну показать как рак, надо это сделать».

6 июня 70. Пошли в лес, сели на развилке и говорили обо многом. Говорил, что прощание Самсонова писал по моему пересказу о прощании Твардовского с редакцией «Нового мира».

Что роман пишет, как на службу ходит.

Перечитывал «Войну и мир» и там человеческое впереди стратегии.

-------

В ноябре 1970 была закончена перепечатка «Августа». Пословицы вписывал сам в текст от руки.

Я предложила собрать письма читателей, и он неожиданно загорелся этой идеей.

По разговорам и первым отзывам — большинство не одобряет мирных глав и женщин и восхищено войной и Самсоновым. — Воротынцевым. — Благодарёвым. Книгу всё же не ставят выше предыдущих. Впоследствии из собранных писем я составила сборник — «Август 14-го читают на родине», который вышел в издательстве «ИМКА-пресс».

Продолжалась работа и травля тоже продолжалась. В это время Солженицын по приглашению Ростроповича жил у него на даче. Об этом у меня записано:

24 сентября 70. Через 3 ч. после приезда Ал.Ис. на дачу пришел участковый и спросил у него документы. Паспорт куда-то затерялся, и он предъявил военный билет. Участковый пообещал зайти завтра к хозяину. Ал.Ис. говорит, что оказывается не один участковый приезжал, а — вчетвером.

После этого рассказа, уже в дверях — жест у лифта к горлу (петля).

В работе над «Августом» большую помощь Солженицыну оказывали наши крупнейшие историки, например Петр Андреевич Зайончковский (Зайончковский одно время руководил Рукописным отделом Ленинской библиотеки (ныне Российская государственная библиотека), был деканом Исторического факультета МГУ), он привлек для консультаций своих учеников, сотрудников по выходящим тогда сборникам «История дореволюционной России». Хотя в эти годы сам Солженицын не имел доступа к архивам и библиотекам — для него подбирали книги, делали выписки из архивов многие специалисты. Культурный круг Москвы, Ленинграда, других городов помогал его работе как мог. К нему стекались и личные архивы.

Ал.Ис. привлек меня к собиранию материалов, наведению справок в библиотеках. Кроме того я могла брать домой книги из Ленинской библиотеки, а ему этот путь был тогда закрыт. Он изучал войну 1914 года не только по русским, но и по немецким книгам. Из разных сюжетов, связанных со сбором материалов для романа, мне запомнились встречи с родственницей горного инженера Пальчинского[4], выведенного в романе под именем Ободовский.

14 января 71. …увлечен встречей с родственницей Пальчинского. Её тетради принес — чтоб я прочла и составила для него реферат.

21 января 71. В прошлое воскресенье приехала огромная пачка замечаний из Ленинграда. Среди них — один очень дотошный историк. Оказалось, что Ал.Ис. сделал очередной героико-титанический труд: все постраничные замечания (около 200) внёс в свой рукописный экземпляр «Августа» (где не те страницы). Говорит, что это полезная гимнастика для автора, которая заняла у него два дня.

Восхищен отзывом ленинградского историка В.М. Глинки (около сорока поправок: как пристегивалось оружие, что бинокль не на шнуре, а ремне и т. д. и т. п.) и говорит, что надо было ему первому все дать прочесть и тогда многие последующие замечания отпали бы.

11 февраль 71. В четверг всё утро читала чудом уцелевшие тетради о Пальчинском (были закинуты за шкаф). Смесь простоватости и чистоты. Много интересных деталей быта. Днем — пересказывала Ал.Ис. прочитанное. Пошли к старушке. Очень милая женщина, которая, когда услыхала, что хочет писать, поспешила из Тиберды. Ал.Ис. сбивал её быстрыми вопросами, не давая ни одной раскидистой мысли договорить. Наметил мне на листочке круг тем, которые у нее выяснять (я потом приходила к ней с этими вопросами и записывала ее на диктофон). Видели знаменитую корзиночку из Петропавловской крепости.

28 марта 71. Ездила на дачу к Ростроповичу. Ал.Ис. похудевший, простуженный, показывал мне в дневнике романа запись о последней поездке к Твардовскому (очень тяжело, тот плох, еле говорит) они с Ростроповичем отвезли ему «Август». Слушала рассказ о появлении троих с проверкой паспортного режима и грядущим выселением.

26 мая. Хвалил мой реферат воспоминаний Нины Александровны Пальчинской, ввел Н.А. Пальчинскую и о ней — целую главу, которую не планировал.

4 июня. Я закончила обработку архива Н.А. Пальчинской и берусь за Ф.Д. Крюкова (архив Ф.Д. Крюкова был передан Солженицыну и впоследствии Крюков тоже вошел как персонаж в его роман).

26-го июня 71. Читает стенограммы Думы, увлечен Гучковым. «Вот это государственный ум». Хочет найти всё по его биографии. Опять говорил, что в 14 г. вел материал, а тут его пугает произвольность отбора. Хочет вчерне кончить Узел к осени, первую сырую редакцию.

1 июля 71. Рассказывал мне, что пишет обзорные главы, но теперь уже не по военным действиям, а по заседаниям в Думе. Их речи сжимает и пересказывает. О Милюкове, что во всей речи ни одного доказательства, и все обвинения Милюков строит на высказываниях иностранной прессы. И что он ему очень несимпатичен.

Во вторник 3-го авг. Ал.Ис. ездил к Шульгину. Сказал, что застал Шульгина заброшенным, лежит, из-под одеяла голые ноги. Одинок. Голос слабый. За ним ходит какой-то юноша. Шульгин рассказал, что в 16 г. было голодно, и Родзянко звал гостей, суля им черный хлеб. И что у Гучкова мать была француженка.

В августе 1971 года Солженицын вместе с А.А. Угримовым поехал собирать материалы на юг, в Новочеркасске на него было совершено покушение. Он выжил, но очень тяжело проболел месяца два. Ему удалось вернуться к работе только в ноябре. У меня такие записи:

14 октября 71. Про Ф. Крюкова — что это психологически не тот тип, который мог написать «Тихий Дон». Решил так по переписке с Алтанской. И чувство было, а где-то струсил. Не он.

14 ноября 71. Сегодня днем звонил, просил «таблетки, чтоб не спать, а то суток не хватает». «Тону в эпохе».

1 декабря. Думает успеть к февралю первую редакцию. Мне велено собирать недостающие речи Гучкова, манифест 17 октября и биографии некоторых кадетов.

16 декабря 71. Очень хвалил Мельгунова — «историк милостию Божьей», с восхищением говорил о Шипове.

------

«Сейчас изучаю историю идей и становлюсь гораздо более мягким и считаю, что надо стараться улаживать всё миром».

27 января 72. Говорил, что такая к нему ненависть после похорон Твардовского — какое-то начальство из-за него не приехало на похороны, сказав «на одной земле тесно», «вплоть до автомобильной катастрофы».

Раньше думал, что II Узел будет маловажным, проходным, а теперь — что писать его весь год, т.к. тут конец многим взглядам и течениям, а дальше — всё одно и тоже.

24 февраля 72. Статьи в «Лит. газете» против «Августа». Чувство окруженности бедами, которые уже совсем рядом.

15-го мая. Говорил о романе: «Я не могу с 36-го года держать в голове все эти номера дивизий и вообще громоздкую военную часть, надо было сбросить с плеч. А дальше войны будет мало — личные линии.

Сейчас трудность. Много читать — мешает писать. Мало читать — будет неквалифицированно, не точно. Очень трудно соблюсти пропорцию. Но пишется сейчас хорошо».

9 июля. Заговорили о несходстве Воротынцева и кн. Андрея. Что кн. Андрей высокомерен, ничего не делает, не умеет с мужиками, а Воротынцев — деятель. Но Ал.Ис. добавил, что потом из его дел ничего не получится, потому что «время такое». Ничего крупного, только частные удачи (вывел отряд).

Потом о Дос Пассосе. Что его кино-глаз нельзя показать в кино, он не динамичен и не дает картинок. — А что ж я буду дальше описывать, как солдат лезет на вагон, ногу ставит, толпа. Тут можно без конца описывать, а надо просто давать кадры зрительные (сценарные).

Потом у Дос Пассоса нет сквозного сюжета в монтаже газет, тогда время было другое, так что это не то же самое.

2 сентября. Рассказывал про Ростроповича, что его не только не пускают за границу, но выгнали из Большого театра и не дают концертов. Саратовский обком отменил его выступление в Киеве с саратовским театром.

5 ноября 72. Вчера ездила с набежавшими делами. Мы сели на станции и вдруг к нам подошли два пьяных юнца (лет 16‑ти). Один попросил прикурить. При этом он почти не стоял на ногах, качался и мог упасть на Ал.Ис. Я, испугавшись этого, чуть протянула руку вперед, отстраняя. И вдруг он начал кричать на Солженицына — ты что толкаешься и пьяными руками начал вытаскивать из кармана нож. Я пыталась его уговорить и не дать выйти драке. Почему-то в голове проносилось воспоминание о старичке, который что-то колдует над рельсами (из Анны Карениной) — так же этот пьяный, осоловелый шкет «колдовал» у себя в кармане, не понимая «на что он руку подымал». До сих пор у меня перед глазами эта нелепо-жуткая картина, а на душе ощущение не страха — нелепости происходящего. Ал.Ис. вышел из себя, стал на него кричать, я — юлила и кое-как удалось его быстро увести. Пьяные еле стояли на ногах и не погнались.

Ровно три года назад в этот день его исключали — а тут вот кинулись уже с настоящим ножом, а не фигуральным.

14‑е ноября. Снова о романе: «2 узла потребуют 5 лет. Т. е. на всё надо 40–50 лет. Жизни не хватит. Если начать в 25 лет — не хватит мастерства, а в 45 — жизни. Конечно, в первых двух узлах затянули меня привычные повествовательные главы, но вот тут прочел Розанова и утвердился — будут дальше большое место занимать фрагменты. Чем мне по каждой восхитившей меня мысли строить диалог, так я лучше вставлю просто фрагмент во внешне бессвязный поток, скрепленный одним общим, не бросающимся в глаза стержнем».

Сказал, что у него 8 типов прозы в романе:

1. Повествовательная. 2. Обзорная. 3. Монтажная. 4. Документальная. 5. Экран. 6. Фольклор. 7. Фрагменты. 8. (забыла название).

Из последних записок:

29 декабря 73. Свершилось! Вчера вышел Архип — (1–2 <части>). Все радио многократно объявляли, наверно Вы уже знаете. Не хотел объясняться по телефону.

Буду у Вас завтра часов около 10 утра. Настроение праздничное.

9 февраля 74 («мой» день) 29 лет

[Мистика чисел, в этот день его арестовали в 1945 году, поэтому «мой день», и в этот же день в 1973 было принято решение о высылке, но Ал.Ис еще об этом не знал. — Е.Ч.]

Возвращаю Вам Бердяева, чтоб он надо мной не висел.

Когда увидите Донца — скажите, что в марте хочу с ним повидаться: обсудить (предложить) осеннюю поездку».

А еще через три дня, 12 февраля, вернувшись вечером с работы, я прочла записку от мамы:

«Александра Исаевича увели в прокуратуру 8 милиционеров.

Я иду ждать его на ул. Горького, 12».

Закончить я хочу одним разговором 70-х годов, когда в печати ругали «Август». Говорили о том, почему все молчат. Он, об образованщине, растворившей интеллигенцию. И что защита нужна не ему, а тем, кто читает, как ругают ненапечатанный роман и не протестует.

Я пыталась объяснить, что за него теперь после Нобелевской премии меньше беспокоятся. Раньше было чувство, что надо заслонять собою, а теперь — он крепче нас.

Солженицын со мной не согласился, сказав: «Каждый шаг своего пространства я отвоевывал».

 

[*] Доклад, прочитанный на международной конференции о Солженицыне, состоявшейся в Париже в марте 2009 г.

[1] Доклад построен на адресованных мне деловых записках Солженицына и на моих беглых записях 1966-1973 гг. Записи велись нерегулярно, по условиям времени они были сжатыми, не содержали имен, часто лишь намеком можно было упомянуть обстоятельства, о которых шла речь.

[2] Чуковская Е.Ц. Александр Солженицын. От выступления против цензуры к свидетельству об Архипелаге ГУЛАГе. М.: Русский путь, 2005. С. 362–365.

[3] Как это видно из доклада М. Николсона, первые редакции «В круге первом» были написаны еще в 1955–1958 гг. Об этом же напомнила Н.Д. Солженицына в своем выступлении на конференции. В моих записях речь идет о последней редакции «Круга», которая в августе 1969 года делалась по машинописному экземпляру романа, содержащему 87 глав.

[4] Петр Акимович Пальчинский, в 1917 г. — член Временного правительства, начальник обороны Зимнего дворца. Арестован после взятия Зимнего, провел 4 месяца в Петропавловской крепости. Расстрелян по делу Промпартии в 1930 г. В 1937 расстреляна и жена.