Ирина Зубец. Полифонические романы Солженицына
Ирина Зубец. Полифонические романы Солженицына
Ирина Зубец,
г. Курск
Полифонические романы Солженицына
Дочитана последняя страница. Закрываю книгу русско-американского учёного доктора философии Владислава Георгиевича Краснова «Солженицын и Достоевский: искусство полифонического романа». Жалею, что такой интересный и умный собеседник пришёл в мою жизнь с опозданием.
Вижу себя, журналиста областной газеты, в одной из командировок в район. Вместе с приютившими меня на ночлег хозяевами мы сидим на кухне и слушаем рижский радиоприёмник. Из-за глушилок едва слышен солженицынский текст в передаче «из-за бугра». ТАМ читали его книги, размышляли над судьбами его героев, над волшебством его прозы, пытались осмыслить тайны его пера.
Одним из внимательных читателей за рубежом был Владислав Краснов, уроженец Перми, выпускник МГУ, остававшийся патриотом России и за её пределами. В 1980 году его книга Solzhenitsyn and Dostoevsky: A Study in the Polyphonic Novel вышла в США в издательстве университета Джорджия. В конце 2012 года она появилась, наконец, в России в авторизованном переводе на русский.
Большинство критиков, пишет Краснов, определяют место Солженицына в русской литературе рядом с Львом Толстым, находя между ними сходство в стилистике и философии. Сходство же его с Достоевским считают незначительным и случайным. Краснов же утверждает, что полифоническая структура романов Солженицына роднит их с романами Фёдора Михайловича Достоевского как литературно, так и провиденциально.
Солженицын первым назвал свой творческий метод полифоническим. В 1967 году в интервью со словацким журналистом Павлом Личко, он говорил: «Какой жанр я считаю наиболее интересным? Полифонический роман, чётко определённый по времени и месту. РОМАН БЕЗ ГЛАВНОГО ГЕРОЯ». И продолжил: «Каким образом я понимаю полифонию? Каждый человек становится главным героем, как только действие переносится на него». Он уже применил этот метод к романам «Раковый корпус» и «В круге первом» и собирался применить его к циклу романов о революции, первый «узел» которого вышел вскоре за рубежом, как «Август четырнадцатого».
Солженицын не упомянул Достоевского в интервью. Но в контексте того времени трудно представить, что он не был знаком с книгой М.М. Бахтина, введшего понятие полифонического романа специально для понимания творчества Достоевского. Краснов подробно отслеживает все аспекты применения этого метода к трём романам. «Задача этой книги — показать, что сходство Солженицына с Достоевским вызвано не просто заимствованием писательской техники в трактовке тем и героев, а именно, в применении полифонии как главной стратегии романного искусства», — пишет Краснов.
В анализе солженицынских «романов без главного героя» Краснов опирается на книгу Михаила Бахтина не случайно. Вслед за публикацией книги «Проблемы творчества Достоевского» Бахтин был репрессирован. Только после реабилитации Бахтина его книга была переиздана в новом издании под названием «Проблемы поэтики Достоевского». Так, через 34 года, философское и литературоведческое наследие Бахтина стало достоянием страны. По мнению Краснова, методологическая и философская преемственность от Достоевского к Солженицыну органически проходит через теорию Бахтина о полифоническом романе.
Главной заслугой Достоевского Бахтин считал создание романа НОВОГО ТИПА. В отличие от «гомофонических» (или монологических) романов Толстого, Тургенева, Гончарова, романы Достоевского были полифоническими, диалогическими и «многоголосыми». В них, помимо «голоса» автора, присутствуют другие полноценные и, казалось бы, независимые от автора голоса. «Поэтому автор стремится выразить себя не столько через того или другого героя, сколько через СТРУКТУРУ романа».
Бахтин считает Достоевского создателем «совершенно иного типа художественного мышления», «новой художественной модели мира», противостоящей «европейскому рационализму» с его культом единого и единственного разума. Ясно, что «культ единого и единственного разума» в заимствованной на западе теории марксизма, в его собственной стране — России был для Бахтина тем более неприемлем.
Согласно Бахтину, полифонический метод Достоевского вытекает из его христианской «формообразующей» идеологии, основанной на принципах персонализма, плюрализма, сосуществования и взаимодействия. Вопреки официальному запрету на эти «антинаучные» и «реакционные» понятия, Бахтин оперирует ими в самом положительном смысле, подрывая монополию марксизма-ленинизма на «научность».
Монополия марксизма-ленинизма на идеологию в стране привела к монополии социалистического реализма в литературе. Эта монополия была, по существу, анти-полифонична, не давала развиваться никакому другому методу. Да и романы самого Достоевского десятилетиями были обречены на полуподпольное существование в СССР.
Как у Достоевского, в романах Солженицына сосуществуют различные взгляды действующих лиц на мир. Свой анализ романа «В круге первом» Краснов начинает главой «Голоса из ада». Ад — это «шарашка», или научно-исследовательское учреждение тюремного типа, где содержатся люди разных убеждений. Портреты «героев идеи» зиждутся на изображении самой идеи. В романе «В круге первом» собраны идеологи всех мастей. Через них писатель стремится осветить советские реалии с нескольких интеллектуальных позиций.
Насколько Солженицын преуспел в достижении этой цели? Ответ читатель найдёт в пяти главах книги Краснова, посвящённых главным «идеологам» романа: Сталину, Рубину, Сологдину, Нержину и Володину.
Чтобы выявить «человека в человеке», Достоевскому приходилось сталкивать своих героев друг с другом, изобретая для них суровые жизненные испытания. У Солженицына такой нужды не было: сами условия жизни в шарашке были испытанием. Как ни парадоксально, шарашка стала идеальным местом для сократовских диалогов, для полифонии. Такой свободы самовыражения советские люди на «свободе», то есть по ТУ сторону колючей проволоки, не знали.
Изображение реального общества как земного ада восходит к таким шедеврам мировой литературы, как «Божественная комедия» Данте и «Фауст» Гёте. Но оно связано и с русской литературной традицией от Пушкина и Лермонтова, через Гоголя, Достоевского, Владимира Соловьёва, Андрея Белого, Михаила Булгакова, Бориса Пастернака и других.
Общество, породившее мир ГУЛАГа и шарашек, было предсказано Шигалёвым, одним из идеологов социализма в романе Достоевского «Бесы». Шигалёв предлагал для решения всех социальных проблем разделить человечество так, чтобы одна десятая часть общества имела безграничное право командовать остальными девятью десятыми.
Другой идеолог тоталитаризма изображён Достоевским как католический кардинал — Великий Инквизитор. Он мечтает о создании элиты из «сотни тысяч добровольных страдальцев, берущих на себя бремя власти над миллионами счастливых младенцев».
Предвидения Достоевского, пишет Краснов, сбылись менее чем через пятьдесят лет. Кучка «бесов» захватила власть в стране, прельщая народ обещанием рая на земле. С приходом к власти Сталина идеи двух «мечтателей» — Шигалёва и Великого Инквизитора — осуществились. Абсолютная, неограниченная диктатура одного «дьявола», или «человекобога», стала реальностью. Сталин довёл идеи Инквизитора и Шигалёва до логического конца.
У Достоевского главный конфликт в романах разворачивается между атеистами и социалистами, с одной стороны, и теми, кто верит в Христа и в Россию. У Солженицына этот конфликт преображается в столкновение между тоталитарной (гомофонической) идеологией партийной элиты и множеством «запретных» идей, изгнанных из общества в ад шарашек и лагерей. Утверждение ПОЛИФОНИИ, «многоголосости» героев шарашки служит не только творческим методом, но и главным посылом романа «В круге первом».
Эпигон Великого Инквизитора Сталин изображён на пике могущества в конце 1949 года. «Положив себе дожить до девяноста, он с тоской думал, что лично ему эти годы не принесут радости, он просто должен домучиться ещё двадцать лет ради общего порядка в человечестве», пишет рассказчик, как бы сочувствуя престарелому диктатору.
Сталин не сознаёт, что его «страдальческие» черты сближают его с другим «страдальцем за человечество», с Великим Инквизитором Достоевского. Сталин думает: «Одному ему (дано) известным путём привести человечество к счастью и ткнуть его мордой в счастье, как слепого щенка в молоко — на! пей!». У Достоевского «благодетель» тоже знал путь, по которому вести человечество к счастью. Он лгал от имени Христа, а служил сатане, считая, что люди с радостью отдадут свою свободу за «хлеб земной».
«Ассоциация Сталина с сатаной настолько прозрачна», замечает Краснов, что, кажется, Солженицын рисует самого сатану: «его физический портрет, ночной образ жизни, богоотступничество… Выросший на Ветхом и Новом Завете, на житиях святых, певший на клиросе, готовясь к священнослужению, семинарист выбрал путь атеизма и революции, став единственным и непогрешимым первосвященником мирового коммунизма».
Сознавая отличие сталинской «инквизиции» от той, что была предсказана Достоевским, Краснов прослеживает их метафизическое родство, их готовность использовать любые средства для достижения цели — у инквизитора костры, у Сталина ГУЛАГ и шарашки.
Настоящим героем коммунистической идеи изображён, однако, не Сталин, а Лев Рубин. Бывший филолог, а ныне узник шарашки, он привержен той же идее, что и Сталин, но это человек совершенно иного склада. Рубинское представление о вожде революции не менее фантастично, чем «поэмка» Ивана Карамазова о Великом Инквизиторе.
Он рассказывает своим соузникам «балладу» о библейском Моисее, сорок лет водившем евреев через пустыню в поисках земли обетованной. «Рубинский Моисей — это Сталин, «евреи» — все советские граждане, а «сорок лет» — это период советской истории после революции», — расшифровывает балладу Краснов. «Земля обетованная» — это окончательный триумф мирового коммунизма, на который Рубин продолжает уповать и на шарашке.
Достоевский вынуждает Ивана признать, что смысл его «поэмки» об Инквизиторе заключён в словах «Всё позволено». Рубин тоже вынужден признать, что суть коммунизма в лозунге «Цель оправдывает средства». Смотрите, как они похожи, как бы призывает читателя Краснов: «Даже признавая кардинала слугой дьявола, Иван всё-таки видит в нём благодетеля. Так и Рубин, развивая аналогию шарашки с адом, не ставит под сомнение благие цели Сталина при создании первого и всех прочих его кругов.
Иван Карамазов носил ад «поэмки» в своём уме. А Рубин, подневольный зэк шарашки, живёт в аду своей фантазии. Вместе с новыми «евреями», он и на шарашке продолжает блуждать в поисках земли, обетованной «Моисеем» Сталиным.
Ещё один «идеологический голос» в первом круге принадлежит инженеру Дмитрию Александровичу Сологдину. Антипод Рубина, он вынуждает Рубина признать, что ЭТИЧЕСКИЙ лозунг коммунизма — это «Цель оправдывает средства». Считая его аморальным, Сологдин противопоставляет ему свой лозунг: «Чем выше цели, тем выше должны быть средства. Вероломные средства уничтожают и саму цель».
Сологдин — человек исключительной красоты, силы, энергии и таланта. В одиночку он находит решение научной проблемы, которое годы не давалось целому коллективу шарашки. Но Краснов видит в нём и типовое сходство со Ставрогиным Достоевского. Оба исповедуют идею сильной личности. Сологдин — это советский вариант ницшеанской идеи «сверхчеловека», стоящего по ту сторону добра и зла. Увы, его личный успех достигается ценой компромисса. Он знает, что его изобретение (определение личности по голосу) будет использовано для поимки новых узников шарашки и тем не менее соглашается сотрудничать с тюремным начальством.
Но Солженицын не спешит с приговором Сологдину, оставляя право вывода нам, читателям. Ставрогин — свободный человек, говорит Краснов, и волен выбирать между Добром и Злом. Он ничем не рискует при этом. Сологдин же знает, что выбор Добра будет стоить ему жизни.
И вот ещё один «голос» романа, математик Глеб Нержин. На предложение принять участие в спецпроекте, на который согласились и Рубин, и Сологдин, Нержин отвечает словами Христа: «Отойди от меня, сатана!» Так он отвергает шанс на досрочное освобождение, не идёт на нравственный компромисс.
Решение Нержина представляется его товарищам донкихотством. Сологдин говорит ему: «Ты ведёшь себя не как математик, а как поэт». В отличие от него и от Рубина, «поэт» Нержин отказывается от сотрудничества со своими тюремщиками. Как Данте, он решает спуститься из первого круга в более суровые круги ада лагерей, где станет свидетелем всей репрессивной системы, учреждённой «вождём всех времён и народов» в стране Советов.
Читатель видит Нержина в спорах с друзьями, на свидании с женой и с соблазнительной Симочкой, его охранницей. Сцена празднования его дня рождения за тюремным столом напоминает Тайную Вечерю. В бывшей монастырской церкви, где расположена шарашка, под сводами алтаря, за импровизированным столом, — не двенадцать учеников, а лишь семь. Они сидят на двух скамьях, а «новорождённый» расположился во главе стола на фоне перекрещенного рамами окна, как на фоне креста.
Солженицын создаёт христоподражательный образ Нержина ненавязчиво, даже маскирует его. Математик Нержин ищет свою новую для него веру, обращаясь к отцам современной науки — Паскалю, Ньютону и Эйнштейну. Он интересуется современными и древними философам Запада и Востока. Принимая самоубийственное решение, Нержин похож и на Сократа, как его называют соузники.
Но Солженицын не забывает и о русском духовном наследии Нержина. Он наделяет его чертами русского святого отшельника, и даёт ему редкое по тем временам имя — Глеб. Это имя вызывает в памяти образ благоверного князя Глеба, который, вместе с братом Борисом, возглавляет сонм святых русских мучеников.
По Бахтину, для «формообразующей идеологии» Достоевского важна личность Христа. Поэтому Краснов находит правомерным сопоставить образ Нержина с христолюбивым Алёшей Карамазовым. Да и в полифоническом замысле писателей оба играют важную структурную роль, ибо функционируют как инициаторы идеологических споров, размышлений и диалогов между «братьями», как в быту, так и на шарашке.
За пределами шарашки разворачивается удивительная история Иннокентия Володина. Вольный человек, он принадлежит к партийной элите, «володеющей» страной с тех пор, как Володя Ленин привёл её к власти. Иннокентий — видный чиновник в министерстве иностранных дел, удачно женат на хорошенькой блондинке, дочери прокурора, который назвал её Дотнарой — Дочерью Трудового Народа. Откуда же протест Володина?
«Пути Господни неисповедимы», — говорит писатель словами Ветхого Завета. Чувство пресыщенности и отвращения к эпикурейскому образу жизни советской элиты заставляет Иннокентия Володина обратиться к библиотеке умершей матери, её переписке, «Этическим записям», где Истина, Добро и Красота писались с больших букв, где было противостояние Добра и Зла.
«Несколько суток просидел он на скамеечке у распахнутых шкафов, дыша, дыша и отравляясь этим воздухом, этим маминым мирком, в который когда-то вошёл отец его, опоясанный гранатами, в чёрном дождевике, вошёл по ордеру ЧК на обыск», — пишет Солженицын.
«Открытие Иннокентием мира покойной матери было равносильно открытию духовной матери — России», резюмирует Краснов. Если сначала Иннокентий жил по лозунгу «жизнь даётся нам только один раз» (из романа Островского «Как закалялась сталь»), то теперь созревшим новым чувством он ощущал в себе и в мире новый закон: и совесть даётся только один раз.
Возводя «старомодное понятие совесть» в новый закон для себя, Иннокентий делает предупредительный телефонный звонок д-ру Доброумову, за которым идёт слежка. Тем самым он обрекает себя на арест и страдания. Краснов указывает на христианское миросозерцание «нового» Иннокентия Володина. Это «образ советского дипломата, выбравшего Голгофу ГУЛАГа…». Теперь он с высоты борьбы и страдания отвергает «мудрость материализма и атеизма, вызывает к жизни образ другого пленника, который с высоты Голгофского распятия отверг «мудрость» фарисеев мира сего».
Краснов тщательно прослеживает, как в романе достигается эффект «независимости» героев от автора. Он соглашается с мнением американского критика Мэри Эллман, что «создаётся иллюзия, что писателя нет вообще, что между героем и читателем без усилий возникает связь».
Будучи уверенным, что свобода выбора присуща учению Христа, Достоевский даёт читателю право выбрать своего героя. Противоречивые голоса его героев рисуют драму духовного кризиса России на пороге нового времени. Через романное искусство Достоевский предсказал, что носители атеизма и дурно понятого социализма последуют за Великим Инквизитором, отвергнут Бога, ввергнут страну в братоубийство, цареубийство и, в конце концов, в государственный деицид — Богоубийство.
Ситуация в романе «В круге первом» — это результат провала страны в капкан Великого Инквизитора. Советские люди стали жертвами того преступления, которое Иван Карамазов совершил только в своих помыслах.
В.Г. Краснов. Солженицын и Достоевский: искусство полифонического романа. Москва, 2012 г.